Побратимы

На Генку было приятно смотреть. Красивый он, Генка, когда говорит вот такими словами. Ему бы и впрямь, как когда-то говорил сержант Каменев, агитатором быть. Умеет пронять человека словом. Вон Атабаев-то обмяк весь, съежился, только глаза сердито сверкают.

— Пошли спать, Гена. Оставим их сейчас одних. Пусть подумают, о чем на собрании говорить будут.

— Погоди, Валер, я еще не кончил с Атабаевым. Так ты раскинь мозгой, Григорий, смекни, что к чему. Сережка Шершень твой механик-водитель. Он же тебя в бой повезет на танке. Куда ты без него, без других таких Сережек, без всех нас? Ну-ка, дай сюда листок, — Генка решительно протянул руку. Атабаев попятился: шинель свалилась у него с плеч. Он торопливо поднял ее с пола.

— Листок не дам, — сконфуженно сказал он. — Не мой.

— Я знал, что не твой. Не дашь мне — отдашь товарищам. Не отдашь — прочитаешь всем вслух эту чепуху про гуся и про компот.

Обращаясь ко всем троим, добавил:

— Запомните, солдат присягу принимает один раз в жизни. Солдат, а не салага! — повернулся и решительно зашагал к двери.

— Марш спать, присяжные заседатели, — бросил Генка, берясь за дверную ручку.

Атабаев, Лысов, Наконечный прошмыгнули мимо нас в открытую Генкой дверь.

8

На открытом комсомольском собрании с повесткой дня «О войсковой дружбе и товариществе», которое состоялось спустя два дня, выступила почти вся танковая рота. Атабаев, Лысов, Наконечный у всех просили прощения. Смотреть на них было жалко.

9

Совершенно неожиданно Генка стал книгочием и зачастил в полковую библиотеку. Вечером принесет стопу журналов, а на следующий день относит их обратно.

— Прочитать успел?

— А как же!

— Вот уж никогда не замечал у тебя таких способностей.

— Старик, ты многого не замечаешь вокруг себя. В замкнутом мирке жить начинаешь. Не годится… — Складывал журналы и уходил.

Как-то я сказал о Генкиной книгомании Шершню.

— Думаешь, его книги интересуют? Библиотека? Как бы не так! — Шершень развел руками. — Он от библиотекарши с ума сходит. Атабаев рассказывал…

— Нашел кого слушать.

— Да ты, Валера, как с луны свалился. Там же Маша работает.

— Какая Маша?

— Дочка нашего старшины. Ты ее не видел?

— Ни разу еще в библиотеке не был.

— Ну и не ходи, ни за грош пропадешь.

— От чего ж я пропадать должен?

— Не от чего, а от кого, — поправил Шершень. — Спроси лучше Генку.

Сразу после ужина поговорить с Генкой не удалось: Саше Селезневу пришла в голову идея обязательно сегодня выпустить боевой листок. Как же, взводу на подводном вождении нынче сам командир полка благодарность объявил, а фотокорреспондент из групповой газеты Сашу вместе с командиром взвода гвардии лейтенантом Шестовым снимал для первой страницы крупным планом. Об этом нельзя не рассказать в боевом листке. Впрочем, не велик труд листок выпустить, просто не всегда хочется этим заниматься… Однако хочешь не хочешь, а делать надо. Закон службы! Не зря говорят: не можешь — научат, не хочешь — заставят. И правильно. Иначе нельзя.

Листок я подготовил. Заметки написал печатным шрифтом, раскрасил фломастерами заголовки. Показал старшему сержанту Селезневу.

— Верно дружок твой Карпухин писателем тебя именует. Ишь как все дельно и красиво расписал. Умеешь выполнять комсомольские поручения. — Старший сержант взял с моей тумбочки листок и прикрепил его кнопками к доске рядом с расписанием занятий.

Я пошел искать Генку. Он сидел в ленкомнате, забившись в угол, со стопкой журналов на коленях.

— Читаешь?

— Ага, стихи читаю.

— На стихи потянуло? Знатоки говорят, что увлеченно стихами приходит к человеку в определенную пору.

— Да? Считай, что определенная пора наступила.

— Расскажи мне про нее.

— Про кого?

— Про определенную пору, конечно.

— Шутите, Климов? У вас, мэтр, с этим делом нелады.

— Ну ладно, давай поговорим серьезно, — предложил я. — Расскажи мне, Карпухин, о Маше.

Генка зарделся румянцем, отчего на щеках у него явственно проступили обычно пропадавшие к осени веснушки. Для чего-то принялся перекладывать журналы.

— Читай стихи, Карпухин, — я поднялся со стула. — Не хочешь говорить — не неволю.

— Да погоди ты, Валерка, — умоляющим голосом произнес Генка. — О Маше непросто рассказывать.

— Вот как?

— Слухай, Валер, ты ведь мне больше, чем друг. И думаю, больше, чем брат. Согласен? Я тебе сам все собирался рассказать, да, знать, слов у меня мало.

— У тебя — да мало слов?

— Мало, — сокрушенно признался он. — Погоди, только не вздумай острить. Слышишь? Я тебя очень прошу. Ты помнишь первый бал Наташи Ростовой? А представляешь ее себе на том балу? А Ларину Татьяну, когда она пишет письмо Онегину? А маленькую девочку из Вероны, о которой написал Шекспир?

— Это ты к чему?

— Погоди, не перебивай. А Джиоконду помнишь? Ее глаза? Помнишь, да? И артистку Теличкину в «Журналисте»?

— И это у тебя мало слов? Чего ты взялся мешать классику с современностью?

— Чудак ты, Валера. Я ж тебе про Машу рассказываю. Они все — это и есть Маша.

— Геночка, — я приложил руку к его лбу, — знаешь, как называется твоя болезнь?

— Что толку-то? Если бы я знал, что и она ею заболела!..