Побелевший кавалерист

Ну, затем война кончилась, и мы все вернулись домой. Я написал его отцу, справляясь, где Годфри. Никакого ответа. Я немножко подождал и написал снова. На этот раз ответ я получил – короткий и сухой. Годфри отправился в кругосветное плавание и вернется не раньше, чем через год. Вот и все.

Меня это не успокоило, мистер Холмс. Показалось неестественным. Он был отличным парнем и не порвал бы с другом ни с того ни с сего. Совсем на него не похоже. И опять-таки я знал, что он должен унаследовать большие деньги и что с отцом он не очень ладил. Старик порядочный тиран, а Годфри слишком независим, чтобы терпеть такое. Нет, я не успокоился и решил раскопать, в чем тут дело. Однако после двухлетнего отсутствия мне надо было привести в порядок собственные дела, а потому только на этой неделе я смог снова заняться Годфри. Но раз взявшись, я махнул рукой на все остальное, лишь бы распутать дело до конца.

Мистер Джеймс М. Додд выглядел человеком, которого лучше иметь другом, чем врагом. Его голубые глаза смотрели сурово, а пока он говорил, квадратный подбородок был воинственно выставлен.

– Ну, и как же вы поступили? – спросил я.

– Для начала решил поехать к нему в Таксбери-Олд-Парк под Бедфордом и посмотреть, что к чему. Написал его матери – грубостей его отца было с меня достаточно – и ринулся в атаку: Годфри был моим товарищем, я могу рассказать ей много интересного о том, что мы пережили вместе, я как раз буду поблизости, так нельзя ли мне… et cetera?[1] Я получил от нее очень любезный ответ и приглашение переночевать у них. Я отправился в понедельник.

Таксбери-Олд-Холл труднодоступен – пять миль от чего бы то ни было. На станции меня не ждал экипаж, так что мне пришлось идти пешком, таща саквояж, и уже почти стемнело, когда я добрался туда. Это огромный длинный дом, окруженный довольно большим парком. Я бы сказал, что он представляет собой смесь разных эпох и стилей, начиная с полубревенчатого елизаветинского ядра и кончая викторианским портиком. Внутри – панели, и гобелены, и полустертые старинные портреты – дом теней и тайн. Там имеется дворецкий, старый Ральф, который выглядит почти ровесником дома, а еще его жена, которая, пожалуй что, и постарше. Она была няней Годфри и, судя по его словам, занимала в его сердце второе место после его матери, а потому я проникся к ней симпатией, вопреки ее странной внешности. Мать мне тоже понравилась – такая тихая белая мышка. Не понравился мне только полковник.

Мы сцепились почти сразу, и я зашагал бы назад на станцию, если бы не чувствовал, что, поступив так, подыграю ему. Меня проводили прямо к нему в кабинет, и я увидел его – дюжего, сгорбленного, со словно закопченной кожей и жидкой седой бородой. Он сидел за письменным захламленным столом. Крючковатый в красных прожилках нос торчал, словно клюв коршуна, а из-под кустистых бровей на меня яростно уставились два свирепых серых глаза. Мне стало ясно, почему Годфри редко говорил о своем отце.

«Ну-с, сэр, – сказал он скрипучим голосом, – мне было бы интересно узнать истинные причины этого визита».

Я ответил, что объяснил их в моем письме его жене.

«Да-да, вы сказали, что знали Годфри в Африке. Разумеется, мы знаем это только из ваших слов».

«У меня с собой его письма».

«Будьте любезны показать их мне».

Он взглянул на два письма, которые я вручил ему, и швырнул их мне назад.

«Ну, так что?» – спросил он.

«Я дружил с вашим сыном Годфри, сэр. Нас связывает многое пережитое, как и общие воспоминания. Разве не естественно, что меня озадачивает его внезапное молчание, и я хотел бы узнать, что с ним произошло».

«Насколько помнится, сэр, я уже написал вам о том, что с ним произошло. Он отправился в кругосветное путешествие. После пережитого в Африке он стал слаб здоровьем, и мы с его матерью пришли к выводу, что ему необходимы полный отдых и перемена обстановки. Будьте любезны сообщить это другим его друзьям, которые им интересуются».

«Разумеется, – ответил я. – Но может быть, вы не откажете сообщить мне название парохода, на котором он отплыл, а также название пароходной линии и дату отплытия. Не сомневаюсь, что сумею отправить ему письмо».

Моя просьба словно бы привела полковника в недоумение и рассердила его. Мохнатые брови насупились над глазами, пальцы нетерпеливо забарабанили по столу. Наконец, он посмотрел на меня с выражением шахматиста, который обдумывал опасный ход противника, и принял решение, как на него ответить.

«Очень многие, мистер Додд, – сказал он, – были бы оскорблены вашей чертовой навязчивостью и подумали бы, что эта навязчивость уже перешла в проклятущую наглость».

«Вы должны отнести ее, сэр, на счет моей искренней любви к вашему сыну».