Побег из Невериона. Возвращение в Неверион

Чудище частенько подбирается близко, но отказывается встречаться лицом к лицу: приходится ждать, когда мне о нем расскажут. Удивительно, однако, сколь дерзко оно проникает в мой ближний круг. Я снова и снова встречаю тех, кто находит его приемлемым, и это весьма огорчительно. Думаю, я с самого начала хотел уберечь свою родную Невериону от нелепости, в какую превращается всякое знание, удаляясь от знатока.

5.2.1.1. Вальтер Беньямин в своей книге «Париж времен Второй империи у Бодлера» приводит цитату из «проклятого поэта»: «Недалеко то время, когда все поймут, что литература, не желающая жить в братском союзе с наукой и философией, есть гибельная, самоубийственная литература». Ту же мысль, помимо Бодлера, высказывали и другие деятели девятнадцатого века.

5.2.2. Знатные юноши моего круга (повествует Мастер) между пятнадцатью и двадцатью годами посещают Высокий Орлиный Двор под покровительством обитающих там родичей. Мы остаемся там до трех месяцев – а те, кто получает должность в правительстве, до трех лет.

Вот моя история – я не рассказывал ее, пока не отказался от своего бесполезного титула.

Получив в семнадцать свое приглашение, я отказался от него, заявив, что мне нечему учиться в мрачных придворных покоях, и отправился в путешествие по Невериону. Вот вам и вся история: при дворе я никогда не был.

Я уехал на восемнадцатом году, проездил около года и вернулся на девятнадцатом.

Противоречие налицо, не так ли?

Позвольте рассказать, как я впервые услышал свою историю из чужих уст.

Через некоторое время после приезда я стоял у фонтана в саллезском саду, где богатые купцы и матроны чествовали кого-то (не меня, но мне почему-то полагалось присутствовать) и рассказывал некой графине в кожаном браслете с зелеными камешками на довольно волосатой руке (тоже, видимо, обязанной там находиться) о своих приключениях. «О, я вижу, что вы совершили! – воскликнула внезапно она. – Вместо визита ко двору вы решили поучиться у самой жизни! Замечательно! Императрице, просвещенной владычице нашей, следует поощрять к этому всех одаренных юношей!»

Лестный отзыв, подумал я, но правда ли это? Я так не считал, она наверняка тоже. Ее речь скорее напоминала рассказ какого-нибудь путешественника: самый обычный случай описывается цветистыми словами, благодаря чему запоминаются и слова, и сам случай. Я улыбнулся, мы заговорили о чем-то другом – я и понятия не имел, что только что слышал начало своей истории.

С год спустя я услышал ее целиком, в более или менее законченном виде. Меня пригласили произнести речь в другом доме – я тогда уже начинал задумываться о преподавании наук молодежи, хотя школу основал лишь лет через десять. Дымные головешки отгоняли мошкару, и хозяин дома представлял меня гостям, сидящим на скамьях и стоящим у столов, уставленных яствами и напитками:

«…И когда ему в семнадцать лет прислали традиционное приглашение ко двору, он объявил родителям, что не примет его, и потребовал, чтобы его вместо этого отправили в путешествие, где он сможет научиться гораздо большему. И мудрые родители, гордясь тем, что вырастили столь незаурядного сына, дали согласие…»

Я прекрасно знал, что такого разговора быть не могло. Мать я потерял в девять лет – она умерла, когда гостила у родственников в Авиле. Отец весь мой шестнадцатый год тяжело болел и умер в беспамятстве; болезнь пошатнула его дела – потому-то, помимо прочего, и откладывался мой визит ко двору. А дядя, брат матери, великодушно приютивший меня после смерти отца, был, несомненно, только рад отправить меня подальше.

Замышляя свое путешествие, я даже не вспоминал о Высоком Дворе – и дядя, думаю, тоже.

Слушая этого почтенного господина, я вспомнил графиню: вместо того, чтобы на корню пресечь сплетню, зародившуюся в том другом саду, я дал ей расцвести пышным цветом. Притом оратор преподносил это не как нечто новое: он скорее напоминал своим друзьям, многие из которых были и моими друзьями, об уже известных вещах.

Благодаря его за хвалебные слова, я позволил себе лишь слегка их подправить. Он считал себя моим единомышленником и другом – не мог же я выставить его перед собравшимися лжецом либо глупцом. Те, кто знал нашу семью, и так должны были помнить, в каком возрасте я лишился родителей. Но даже мои поправки стали со временем частью истории: я, хотя и предъявил-де свое требование родителям в столь юные годы, слишком скромен, чтобы в этом признаться – еще одно свидетельство моих высоких устоев.

И это лишь самая малая из досадных неточностей.