Побег из Невериона. Возвращение в Неверион

Контрабандист, легко скользивший по волнам лжи, вдруг очутился совсем близко от правды. «Почему бы и не сказать», – подумал он, но горло у него сжалось, сердце заколотилось, все тело покрылось холодным потом, будто его в сырую могилу скинули. Ни дать ни взять как в тот миг, когда он набрался духу заговорить со смуглой веснушчатой девушкой, поставившей ведро на кромку колодца; тогда он чувствовал, что ее отказ или резкое слово повергнет его наземь замертво столь же верно, как карающая рука безымянного бога. Но после многочисленных посещений моста он научился одолевать ужас, покоряясь ему, признавая его своим господином. Пренебречь этим внутренним вызовом значило бы признать, что в мире, созданном безымянными богами, не может быть ни страсти, ни цели. Он глотнул воздуху и сказал:

– Я считаю Освободителя величайшим человеком в Неверионе. Для меня, чего бы ни стоило мое мнение, он еще более велик, чем малютка-императрица Инельго… – Он искал каких-то особенных слов, но довольствовался общепринятыми: – …Справедливая и великодушная владычица наша.

– Выходит, ты думаешь, что Освободитель, если бы Неверионом правил он, был бы справедливее и великодушнее императрицы? – фыркнул кривой. – А еще полагаешь, что я и есть тот самый Освободитель или его одноглазый сообщник?

– Нет! – вскричал контрабандист, испытав, однако, странное облегчение после этих слов.

– Думаешь, что легче выпросишь пару монеток, если скажешь, что Освободитель велик, а я его ближайший помощник? Что ж, не ты первый с такой дурью в башке. Да только тебе это не поможет.

Одноглазый остановился. Они были уже на Шпоре, на замусоренном дворе с колодцем посередине – контрабандист не понимал толком, как они здесь оказались.

– Меня и другие за твоего Освободителя принимали. Можно, конечно, прикинуться, что я и впрямь он, а ты – несчастный раб, мечтающий о свободе. Да только не хочу я. Не этой ночью и не с тобой. Какой из меня Освободитель? Притворимся лучше, что раб – это я. Несчастнейший из рабов, попавший на обсидиановый рудник у подножья Фальт, где и твой Освободитель будто бы трудился некогда в железном ошейнике. Грязнейший раб, наполовину слепой. – Одноглазый сел на обод колодца, и луна, проглянув из тумана, посеребрила ему глаз и плечо. – Что бы ты со мной сделал, будь я самым слабым, самым грязным, самым больным рабом на всем руднике? Боящимся дать отпор любому насильнику – стражникам, десятнику, прочим рабам? Представь меня в цепях, неспособным сопротивляться, будь даже у меня больше сил. – Его рука легла на плечо контрабандиста. – Знаю, в рудниках больше не пользуются цепями, в них только с места на место переводят рабов, да и то лишь на западе – но ты все равно представь.

То, что испытал контрабандист в этот миг, не было ответом на прикосновение одноглазого или на его выдумку. Он и раньше ощущал это: покалывание в пояснице, животе, бедрах, знаменующее победу над страхом и высказанную вопреки всему правду. А поскольку этот человечек, предмет его страха, не исчез со страхом вместе и даже приблизился, член под набедренной повязкой напрягся тоже.

– Лезь за мной, – шепнул одноглазый, перекинув ногу через обод колодца. – Не бойся, там скобы приделаны.

Полтора года назад контрабандист в последний раз занимался законным промыслом, а именно чистил с артелью других рабочих колодцы от разного хлама: битых горшков, детских мячиков, поломанной мебели. От грязи тоже, само собой. Работал он на совесть, а скоро приобрел и сноровку. Ему нравились товарищи по артели, и десятник часто его хвалил: «Говоришь, что ты недотепа, а сам, как я погляжу, хороший работник, чуть ли не лучше всех». Даже прибавку ему сулил, но однажды контрабандист на работу не вышел. Одноглазому он об этом не стал говорить, однако про скобы в стенке колодца знал преотлично.

– Давай! – Кривой встал на первую скобу. – Колодец этот сухой уже много лет.

– Спускайся, я за тобой. – Видя, как уходит вниз перевязанная наискось голова одноглазого, контрабандист испытал гордость, знакомую всем, кто оказывает телесные услуги другим: эх, и ублажу я тебя!

Он полез следом, глядя вверх, на луну. Сломанная перекладина оцарапала ему голень. Устоит ли туман перед костяным щитом, подвешенным в небе безымянным богом войны? Не хотелось бы очутиться на дне колодца в кромешной тьме, пусть даже с несчастным рудничным рабом.

Скоро он ступил в воду, под которой, впрочем, тут же нащупал камень. Не такой уж, выходит, и сухой он, этот колодец – вода затягивала три четверти его дна. В ней отражалась стенка и белые струйки тумана.

Одноглазый сидел на сухом выступе – кожаную юбку он уже скинул.