Побег из лагеря смерти

Слушателям было скучно, потому что они почти ничего из рассказа Шина не поняли. Один парнишка (очевидно, силившийся разобраться, кто же такой был Шин и чем он вообще занимался в Северной Корее) задал последний вопрос: каково было служить в северокорейской армии? Шин поправил парня, сказав, что он никогда не служил в Народной армии Кореи.

— Я был недостоин этого, — сказал он.

Посмотрев его выступление в церкви, я начал приставать к нему с расспросами о том, что с ним происходит. Почему ты хочешь быть борцом за права человека, если тебе так трудно говорить на публике обо всем, что с тобой происходило в лагере? Почему ты в своих рассказах опускаешь как раз те подробности, которые могут завести и заинтересовать аудиторию?

— Все, через что мне пришлось пройти, касается только меня и никого больше, — ответил он, отводя глаза. — Мне кажется, большинство людей просто не в состоянии понять, о чем я им рассказываю.

По ночам его продолжали преследовать кошмары. Своими криками он будил своих соседей по комнате в доме, снятом в Торренсе для волонтеров «Свободы в Северной Корее». Он отказывался от бесплатной помощи живущих и работающих в Лос-Анджелесе корееговорящих психотерапевтов. Отказывался записаться на образовательные курсы, тем более поступать в колледж.

Несколько раз он говорил мне о возникшей внутри него «мертвой зоне», из-за которой ему было трудно чувствовать хоть какие-то эмоции. По его словам, он время от времени старался притвориться счастливым, чтобы просто посмотреть, как на него будут реагировать окружающие. Но чаще всего он не предпринимал вообще ничего.

Шину было очень трудно адаптироваться к жизни в США.

Вскоре после переезда в Калифорнию весной 2009-го Шина начали изводить сильнейшие головные боли. Коллеги по правозащитной организации забеспокоились, что у него проявляется синдром посттравматического стресса. Но потом выяснилось, что боли возникают у него от недолеченного в Ханавоне зуба. Его отправили к стоматологу, тот прочистил канал, и все прошло.

Но так, почти моментально, можно было излечиться только от физической боли.

Для Шина не было (и долго еще не будет) быстрого и безболезненного метода адаптации к жизни за пределами колючей проволоки, будь он хоть в Америке, хоть в Южной Корее. Так сказали мне его друзья, да и он сам.

— Шин так и не может выбраться на свободу, — сказал мне Энди Ким, один из работников «Свободы в Северной Корее», некоторое время бывший ему самым близким другом. — Он не может позволить себе радоваться жизни, пока другие страдают в лагерях. Он считает возможность получать удовольствие от жизни крайним эгоизмом.

Энди и Шин — почти ровесники. Они часто ходили обедать в «Los Chilaquiles», недорогую мексиканскую кафешку в гипермаркете неподалеку от офиса. Еда так и оставалась единственной страстью Шина, и поэтому легче всего беседовать с ним было в корейских или мексиканских ресторанчиках. Энди на протяжении нескольких месяцев еженедельно проводил с Шином по часу в ресторане, чтобы выяснять, как у того складывается жизнь в Штатах.

Положительные сдвиги, конечно, были. Шин стал болтать и шутить. Как-то раз он поразил Эндрю и других сотрудников, заглянув в их кабинеты и сказав, что он их «любит». Но настолько же часто он неадекватно реагировал на советы тех же самых людей, воспринимая конструктивную критику за личное предательство. Шин никак не мог научиться разумно распоряжаться деньгами и нередко тратил больше, чем мог себе позволить, угощая друзей обедами и покупая им авиабилеты. В беседах с Энди он иногда со слезами на глазах обзывал себя «отбросом».

— В одни моменты Шин видит себя глазами того нового человека, которым он стал, а в другие — глазами лагерных охранников, — рассказал мне Энди. — То есть он вроде бы уже здесь, но одновременно с этим еще там.

Когда я спросил у Шина, правда ли это, он кивнул.

— Я постепенно эволюционирую и превращаюсь из животного в человека, — сказал он, — но все это происходит очень-очень медленно. Иногда я пытаюсь плакать и смеяться, как это делают окружающие, чтобы просто посмотреть, буду ли я что-то чувствовать. Но ни слез, ни смеха у меня не получается.

Его поведение полностью укладывается в поведенческие модели, выявленные исследователями у бывших узников концлагерей. Очень часто они страдают от того, что гарвардский психиатр Джудит Льюис Херман назвала «разрушением личности».

— Они страдают не только от классического синдрома посттравматического стресса, но еще и от глубинных искажений их взаимоотношений с Богом, другими людьми и самими собой, — написала Херман в книге «Психологическая травма и исцеление» о психологических последствиях политического террора. — Большинство спасшихся преследует стыд, ненависть к себе и чувство собственной никчемности.^{48}