Победитель

– Кокетка, белоручка, девственница из борделя, – генерал высказался и устал. – Будете ловить своею комиссара. Не поймаете – военно-полевой суд. Ротмистр Кареев постарается, надеюсь, вам помочь. Все. Можете идти.

Мокашев и Кареев по уставному сделали кругом и двинулись к дверям. Уже в спины им генерал сказал:

– Рассказывают, будто бы под комиссаром ваш конь, ротмистр. Правда ли это?

Кареев повернулся и ответил не по военному.

– Правда, Сергей Бенедиктович. Вы хотите мне что-нибудь приказать?

– Идите, Валя. Так просто, к слову пришлось.

Мокашев и Кареев спускались по роскошной лестнице.

– Ловко ты меня, признался Мокашев.

– Выхода у меня не было, Юра.

– Понимать тебя – понимаю, но, наверное, подло это все-таки, а?

– Между прочим, Серж очень точно про тебя сказал. Девственница из борделя. Не находишь?

Тихо разговаривая, они вышли из штаба. Мокашев сощурился на солнце, надвинул на глаза козырек, осмотрел улицу и ответил:

– Не нахожу.

– И в поместье свое хочется, и вещички вернуть жаждется, и ручки в чистоте блюсти мечтается. Не выйдет, Юра. Придется ручки замарать.

– Придется, Валя. Комиссара вот ловить буду.

– Другой разговор. Пошли ко мне. У меня для тебя сюрприз.

Фланируя, они центральной губернской улицей направлялись в контрразведку. В дежурке Кареев приказал:

– Ганина. Найти немедленно, и ко мне.

В кареевском кабинете они скинули фуражки, расположились вольно.

– Хочешь, Юра, я скажу за что люблю тебя? За что не люблю – ты и так знаешь, – предложил Кареев.

– Трепать языком обязательно надо?

– Ждать надо.

– Тогда давай.

– А люблю в тебе, Юра, я свое продолжение, свое второе я. Вот я: в грязи, в крови по уши – палач, убийца, растленный тип. Но это только одна сторона. Вот я, – здесь Кареев навел палец на Мокашева, – интеллектуал, чистюля, борец за идеалы.

– Валька, ты, я помню, стихи сочинял когда-то, – перебил кареевскую тираду Мокашев.

– А я и сейчас сочиняю – похабные.

– Ну и как?

– Смешно получается.

В дверь постучали.

– А вот и сюрприз! – обрадовался Кареев. – Входи, Ганин. Входи, благодетель!

Вошел благодетель Ганин. Был он невысок, плотен, честен и добр лицом. То ли крестьянин, то ли из мещан – мелкая сошка.

– Здравствуйте, господа офицеры. Звали, Валентин Андреевич?

– Есть у тебя, Саня, дурная привычка бессмысленные вопросы задавать. Раз искали, значит звали. Вот, Юра, забирай его с благодарностью и пользуйся.

– В ваше, господин поручик, распоряжение, следовательно, поступаю. Позвольте, имя-отчество узнать.

– Георгий Евгеньевич.

– Дело у нас какое будет, Георгий Евгеньевич?

– Комиссара по лесам ловить, господин Ганин.

– Это Спиридонова, что ли? Поймаем.

– Вы его знаете?

– Откуда? Документы посмотреть Валентин Андреевич давали. Храбрец, как я понимаю. Храбреца убить трудно, а поймать – можно.

– Каким это образом?

– К нему в отряд пойду. А потом и вас к нему приведу. С войском.

– Он, Юра, киплинговского «Кима» читал! – с гордостью доложил Кареев.

– А Ким-то при чем?

– Профессия все же одна у них.

– Как это одна? Ким – разведчик, а господин Ганин, как я понимаю, – провокатор.

– Вы, Георгий Евгеньевич, зовите меня Сашей. Или Шурой. Как вам удобней.

– На провокатора обиделись?

– Нет.

– Тогда ответьте мне на вопрос. Зачем вам все это?

– Ловкость свою проверяю. В наше время ловкость в жизни – самое главное дело.

– А как догадается Спиридонов и шлепнет вас без рассуждений?

– Недостаточно, значит, ловок я. Не для жизни сегодняшней.

– И долго еще свою ловкость проверять намерены?

– До установления порядка.

– Какого порядка?

– Твердого. При твердом порядке я со своей ловкостью хорошо заживу!!

* * *

– У тебя усталый вид, – сказала Георгию Евгеньевичу мама. В номере она поила сына чаем. Сын дико посмотрел на нее, потом вспомнил, что он сын, И ответил как положено:

– Дела, мама, дела. И заботы тоже.

– Вы же в резерве! со знанием дела удивилась мама.

– Самые дела и самые заботы в резерве. А когда уже стрелять начинают, тут не заботиться, тут убивать нужно.

– Юра, что ты говоришь!

– Занятие у меня теперь главное такое, мама, – убивать. И давай поговорим о чем-нибудь другом.

Елена Николаевна обиделась на минутку, а сын не придал этому значения: сидел развалясь, жевал без охоты. И мама сдалась.

– Ты знаешь, Лялечка здесь?

– Какая еще Лялечка?

– Господи! Да, Лялечка Каленич! Неужели забыл?

– Синельникова, – поправил он ее и, закрыв глаза, откинулся в кресле. – Значит, и Лялечка здесь.

Она была здесь. Она стояла в дверях зашарпанного номера и смотрела на него. Георгий Евгеньевич, бледный, подобранный, без фуражки, медленно склонил голову.

– Жорж! – невыносимо громким шепотом назвала она его.

Он поцеловал ей руку, а она поцеловала его в лоб.

– Как покойника, – догадался он.

– Как воскресшего, – возразила она.

…И осень в Летнем саду. На вас белая меховая шапочка и желтый лист падает на белый мех. Концом зонтика вы пишете на влажном песке «Жорж, Жорж» и зачеркиваете написанное. И вы спрашиваете: «Навсегда?» И я отвечаю: «Навсегда!» Оказалось – не навсегда.

Они сидели за столом, и она, потянувшись к нему через стол, погладила его по щеке. Щека под ее рукой пошла нервным тиком.