Победа. Том 2

— Насколько неблагодарным может быть народ! Народ, которому я посвятил всю свою жизнь…

Перед его глазами мелькали пальцы рук, сложенные в фиги.

— Да, я всю жизнь был сторонником демократии, — все еще глядя в зашторенное теперь окно, сказал Черчилль. — Однако не плебейской! Но оказалось, что в Англии слишком много плебеев! Я спас их от смерти и разорения, а они при первой же возможности вышвырнули меня. За что?! Когда надо было спасать страну, они подчинялись моей воле. Теперь им захотелось хлеба и зрелищ, и они рассчитывают получить это от лейбористов!

Он умолк, тяжело дыша. Клементина тоже несколько секунд молчала, чтобы дать мужу время успокоиться. Потом сказала:

— Ты хочешь, Уинни, чтобы я была с тобой откровенна в этот час?

— Как и в любой другой!

— Хорошо. Помнишь, я рассказывала тебе о беседе со старым докером. Он не очень лестно отзывался о тебе.

— И что же?

— Докеры, и все, кто с ними, боятся тебя, Уинни.

— Меня боялся Гитлер, возможно, боится и Сталин. Но мой собственный народ?! Как ты смеешь!

Перед Клементиной опять стоял так хорошо знакомый ей Черчилль — всегда правый, не терпящий критики. В другое время она произнесла бы несколько корректных слов, подобных воде, вылитой на огонь, и просто ушла бы в свою спальню. Но на этот раз что-то подсказывало ей, аристократке, не гнушавшейся проводить долгие часы в лондонских доках, собирая средства для Советской России, консервативной по убеждениям, но испытавшей чувство ни с чем не сравнимой радости, побывав в ликующей Москве в День Победы, — на этот раз что-то властно приказывало ей: не отступать!

— Ты велел мне быть откровенной. И я выполню твою волю, — твердо произнесла Клементина. — Помнишь, ты как-то сказал, что если от народа требуешь жертв, то и самому надо идти на жертвы?

— Я шел на них во имя победы.

— Да, конечно. И народ это понимал. Но теперь войны нет. И народ хочет расплаты за принесенные им жертвы. Хочет, а не уверен…

— В чем, черт побери?!

— В том, что ты с той же страстью, с которой боролся против Гитлера, станешь заботиться о народном благе.

— Я и народ неотделимы!

— Неотделимы ты и Британия. Ты и подданные его величества короля. Народ же… я не знаю, какие найти слова… Народ — это другое.

— Где ты прячешь свой коммунистический партбилет? Или хотя бы лейбористскую карточку, — кривя губы в ехидной усмешке, спросил Черчилль.

— Ты хорошо знаешь, Уинни, что это незаслуженный упрек. У тебя нет человека ближе, чем я. И мой долг — говорить тебе правду, хотя, поверь, это не всегда легко.

— Значит, по-твоему, расплатиться с народом за военные тяготы смогут лейбористы? Говори до конца.

— Нет, я так не думаю, — покачала головой Клементина. — Они не сумеют, а возможно, и не захотят выполнить свои предвыборные обещания. Может быть, чуть-чуть урежут доходы богатых, но ни в чем не помогут бедным. А люди настолько устали, что даже несбыточные обещания кажутся им благодеянием.

— Откуда ты все это знаешь?

— Не забудь, что все эти годы я была не только твоей женой, но и председателем фонда помощи Красной Армии. Я знаю настроения английского народа.

Знала ли она их в действительности? Вряд ли. Как и все женщины ее круга, привыкшая к богатству и комфорту, да еще имея столь знаменитого мужа, воле которого покорилась всецело, Клементина, конечно, была не в силах правильно проанализировать послевоенное положение Англии. Она не понимала, что после победного завершения второй мировой войны английский народ не желает жить по-старому, что он не забыл, как Черчилль в разное время использовал войска для подавления забастовок, что, сблизившись сердцами с советскими людьми — своими союзниками по антигитлеровской коалиции, этот народ предчувствовал, что консерваторы во главе с Черчиллем снова попытаются «душить Советскую Россию». Но общение Клементины с массами — факт очень редкий для женщин ее круга — помогало ей пусть неточно, пусть чисто эмоционально, но ощущать настроение этих масс…

— Ваша одежда готова, сэр, — тихо произнес появившийся в дверях Сойерс.

— Фрак?

— Да, сэр, как вы приказали.

— Я бы предпочел мою старую «сирену»… Но… это шутка, конечно. Я сейчас приду в спальню, Сойерс. Будьте там.

В половине седьмого вечера Черчилль во фраке, пальто-накидке и цилиндре подъехал на своей служебной (пока еще он пользовался ею) машине к ограде Букингемского дворца: согласно традиции ему предстояло вручить королю Георгу VI прошение об отставке. Он ожидал увидеть у решетчатой ограды дворца толпы народа и по пути обдумывал, как ему приветствовать этих людей: знаком «V» или просто приподняв цилиндр? В конце концов решил: действовать в зависимости от настроения толпы.

Но толпы не оказалось. Толпой вряд ли можно было назвать несколько десятков человек, глазевших, как вышагивают караульные гвардейцы в своих высоких меховых шапках.

«Сик транзит глория мунди!»[9] — со злой усмешкой подумал Черчилль.