Победа. Том 2

«Очевидно, вернулся первый секретарь райкома», — подумал Воронов. Он с нетерпением ждал, что скажет Нойман, прочтя письмо.

Закончив чтение, Нойман посидел некоторое время молча, глядя сосредоточенно на последнюю страницу, и произнес сухо:

— К сожалению, с этим приходится считаться.

— С чем именно? — пожелал уточнить Воронов.

— С тем, о чем мы только что говорили, — все тем же тоном продолжал Нойман. — Ничто не проходит бесследно. Даже, как видите, для таких людей, как Вольф. Плохо работаем. Еще плохо. — Последние слова Нойман произнес с глубокой грустью. И тут же спросил Воронова: — Для вас, очевидно, нужно подыскать другую квартиру?

— Нет. Спасибо, — ответил тот. — У меня уже есть комната в Бабельсберге. И кроме того, Конференция, наверное, скоро кончится, я уеду. Совсем.;

— Совсем? — переспросил Нойман.

Видя недоумение Воронова, вызванное этим вопросом, поспешил разъяснить:

— Вы же увезете хотя бы кусочек Германии в своем сердце? Нашей истерзанной, искалеченной фашизмом Германии? Или: с глаз долой, из сердца вон? Кажется, у вас есть такая пословица.

— Я… как-то не думал об этом, товарищ Нойман, — чистосердечно признался Воронов. — Впрочем, нет. Думал. Когда прочел это письмо. Теперь, после нашего разговора, буду думать еще больше. А сейчас, простите, мне пора. Я и так надолго задержал вас.

Нойман встал.

— Вам предстоит очень трудная и очень сложная работа, — сказал Воронов, протягивая Нойману руку. — Искренне желаю успешно с ней справиться.

— Нет таких крепостей, которых большевики не смогли бы взять, — с дружеской улыбкой сказал Нойман, переводя на немецкий известную фразу Сталина.

…Воронов вышел из здания райкома. Посмотрел на часы, прежде чем сесть в ожидавшую его машину. Стрелки показывали четверть шестого… Там, в Цецилиенхофе, наверняка уже идет Конференция. А поляки?! Черт возьми, как же все-таки выяснить: когда они прибывают и где остановятся?.. Польских журналистов он не разыскал. Может быть, попытаться узнать у военных?..

Воронов сел в машину и приказал Гвоздкову:

— В Карлсхорст.

ГЛАВА ПЯТАЯ ТОВАРИЩ ВАЦЕК И ДРУГИЕ

Самолет, летевший из Варшавы в Берлин, сильно болтало. В Потсдаме было тихо, безветренно, безоблачно, а в воздушном пространстве, разделявшем польскую и германскую столицы, ветры крутили свои карусели, темные облака то и дело окутывали самолет, воздушные потоки то приподнимали его, то на короткие мгновения бросали в «ямы».

Это был советский транспортный самолет «ЛИ-2». Но на хвостовом его оперении резко выделялось своими свежими красками изображение белого «орла Пястов» — эмблемы Польской республики.

Этот самолет — из тех, что Советский Союз передал некогда в распоряжение сражавшейся с ним бок о бок польской армии, — был теперь «демобилизован» и разоружен. Над ним уже не возвышался колпак из плексигласа, прикрывавший турельный пулемет и стрелка в постоянной боевой готовности. Из вместительного фюзеляжа исчезли металлические скамьи. Их заменили мягкими откидными креслами, подобающими салону пассажирского самолета.

Только часть кресел была сейчас занята. В салоне расположились не более пятнадцати пассажиров. Это были министры новой Польской Народной Республики во главе с председателем верховного органа власти — Крайовой Рады Народовой и сопровождающие их советники.

Совсем недавно очень немногие знали подлинное имя худощавого черноволосого человека, к которому все относились теперь с подчеркнутым вниманием. Впрочем, и теперь близкие по привычке называли его Вацеком…

Биографии революционеров-подпольщиков нередко похожи одна на другую: участие в забастовках, занятия в конспиративных кружках, тюрьмы, побеги. Снова тюрьмы. И снова побеги. Побеги на волю, которая для революционера отличалась от тюрьмы лишь отсутствием решеток на окнах и железных запоров. Ведь и на воле для таких людей не было подлинной воли…

У того, которого друзья все еще иногда звали Вацеком, были и другие псевдонимы. Но теперь он носил свое подлинное имя: Болеслав Берут.

Ему исполнилось пятьдесят три года, а расчесанные на пробор волосы уже значительно поредели. Потому что с юных лет «вихри враждебные» веяли над ним, и каждый день мог стать для него последним.

На войне день службы в действующей армии засчитывался солдатам и командирам за три.

Коммунистам-революционерам никто, в том числе и они сами, не «засчитывал» прожитых дней и лет. Зачем? Они состояли на «довольствии» у Революции, которая пока что не могла предложить им ничего, кроме постоянного вражеского окружения, жандармских застенков, тюрем и эшафотов.

Ничего, кроме сознания необходимости свято выполнять долг перед народом. Перед его Будущим.

Ничего, кроме великой цели и счастья борьбы за ее осуществление.

Черноволосый человек был поляком до мозга костей. Он любил свою страну, верил в ее лучшее будущее и в Революцию пришел по одному из тех «разных путей», о которых говорил Ленин. Для него это был путь борьбы за социалистическую Польшу, а в самом начале — просто путь протеста.