Победа. Том 2

— О, нет, нет, — торопливо и даже с испугом в голосе произнес тот, кого Шульц назвал Брауном. — До свидания. Спасибо. Огромное спасибо, хэрр Шульц.

И Браун, поклонившись, направился к выходу, пятясь то задом, то боком.

— Передайте ожидающим, — крикнул ему вслед Шульц, — что прием возобновится через десять — пятнадцать минут.

— Яволь… гевисс… натюрлих[4], хэрр Шульц, — пробормотал Браун и наконец исчез за дверью, плотно притворив ее за собой. Нойман представил Шульцу Воронова:

— Вот познакомься: это советский журналист, хэрр Воронов. Точнее, товарищ Воронов.

Шульц протянул руку.

— Очень рад познакомиться, товарищ.

— Я тоже, — сказал Воронов, несколько удивленный, что социал-демократ называет его «товарищем».

— Интересуетесь работой магистрата?

Воронов ответил уклончиво:

— Я вижу, у вас ее очень много. — И, в свою очередь, поинтересовался, кивнув на дверь: — Чего главным образом хотят эти люди?

— Лучше спросите, чего они не хотят! — с горькой усмешкой ответил Шульц. — Хотят продовольствия, хотят жилья, хотят работы.

— А о чем просил этот Браун?

— О, тут особая история. Он ремесленник, точнее, сапожник. Большая семья. Дом, где он жил, разрушен. Мы вселили его в квартиру бывшего нациста. Гауляйтера районного масштаба. Этот тип сбежал еще до того, как ваши войска вступили в Берлин. Квартира небольшая, три комнаты, но почти целая.

— Так что же, ему трех комнат мало?

— Для семьи из семи человек она была бы в самый раз. Но мы вынуждены были поселить в этой квартире четыре семьи.

— И он недоволен?

— Что вы! Сейчас в Берлине доволен каждый, если имеет крышу над головой.

— Так в чем же дело?

— А вот почитайте.

С этими словами Шульц взял со стола и протянул Воронову смятый, захватанный многими пальцами листок бумаги. Там коричневыми чернилами или какой-то краской было написано печатными буквами:

«Советский лизоблюд! Если в течение трех дней ты не уберешься из украденной тобой чужой квартиры, она станет кладбищем для тебя и твоей семьи. Понял? Это приказ».

И в конце нечто вроде лозунга: «Смерть русским и их прихлебателям!»

— Такие, с позволения сказать, послания берлинцы получают нередко, — сказал Шульц. — К счастью, в большинстве случаев это только шантаж. Угрозы редко приводятся в исполнение. Тем, кто их расточает, достаточно посеять панику, вызвать у людей страх, недоверие к нам, ну и, разумеется, к вам. Тем не менее мы пересылаем подобные записки в советскую комендатуру, и она дает соответствующие указания своим патрулям… Конечно, взять под охрану всех жителей Берлина, точнее — советского сектора, патрули не в состоянии, однако…

Нойман не дал ему закончить фразу, протянул свернутый в трубку плакат.

— Что это… такое? — не сразу понял Шульц.

Нойман вкратце рассказал о происшествии.

Наступило тягостное молчание.

Потом Шульц сдвинул свои седые брови и медленно произнес:

— Ясно…

— А мне многое еще неясно, — сказал Нойман. — Вагоновожатого надо бы основательно допросить.

— Где он? — оживился Шульц.

— Поехал по своему маршруту.

— Его следовало задержать.

— Какой ты стал умный, Шульц! — с добродушной иронией сказал Нойман. — Оставив вагон без вожатого, я бы перегородил дорогу для другого транспорта, нарушил бы и без того затрудненное уличное движение. Это во-первых. А во-вторых, ты же знаешь, что я не обладаю полицейской или военной властью. И так пришлось сослаться на магистрат.

— Надо немедленно включить в это дело советскую военную комендатуру.

— Вот тут ты прав. Действуй…

Шульц снял телефонную трубку. Нойман и Воронов вышли из его комнаты, чтобы не нервировать людей, дожидающихся приема.

Принадлежность Шульца к социал-демократам вызывала у Воронова смутную неприязнь к нему. С первых же школьных уроков обществоведения Воронов, как и все его сверстники, усвоил, что социал-демократы — предатели рабочего класса; своим отрицанием революционного насилия, диктатуры пролетариата, пропагандой «постепенного реформизма» они мешают революционной борьбе и тем самым объективно помогают буржуазии.

— Вы давно знаете Шульца? — спросил Воронов у Ноймана.

Тот почему-то усмехнулся:

— Давно. Мы познакомились в тридцать пятом. Впрочем, тогда это было знакомство, о котором мы оба еще ничего не знали.

— То есть как?

— А вот так. Он съездил мне по физиономии, ну, а я в порядке ответной меры свернул ему челюсть.

— Вы?! Ну, а… потом? Выходит, что помирились?

— А потом была война, товарищ майор, — задумчиво произнес Нойман.

— Я чего-то не понимаю, — пожал плечами Воронов.

— Понять это и легко и трудно, — с невеселой усмешкой продолжал Нойман. — Легко, потому что стычки между коммунистами и социал-демократами были когда-то обычным делом. К сожалению, приходилось драться не только с нацистами.

Дальше Нойман распространяться не захотел. Извинившись, предложил:

— Может быть, мы поговорим об этом как-нибудь… в следующий раз? У вас ведь дела. Да и мне пора уже быть в районном комитете партии.

Но Воронов вовсе не собирался расставаться с ним.