Победа. Том 2

— Но при деформированном понимании концепции свободы разумные люди, случается, становятся психопатами. У нас на этот счет принимаются меры предосторожности. И мы будем делать это впредь!..

— Все готово! — доложил один из операторов.

— Не надо, — махнул рукой Фитцджералд. — Теперь у нас и в самом деле уже не осталось времени.

Воронов встал.

— Я, кажется, разочаровал вас? — мягко, но с оттенком иронии спросил он.

— Мы допустили ошибку, — мрачно ответил американец.

— В том, что пригласили меня?

— Нет, что вы! — кисло возразил он. — Просто не учли лимит времени. Тем не менее спасибо вам. И простите, что за передачи такого рода у нас не предусмотрен гонорар.

— Буду считать, что получил его, если появлюсь на экранах вашего телевидения. Можно на это надеяться?

— Мы живем в дни надежд, мистер Воронов.

— Мы — да. А вы — тоже? Только кто и на что надеется? — вот в чем вопрос, как сказал бы Гамлет… Всего хорошего…

Наконец-то наступил долгожданный момент.

Все главы делегаций сидят на возвышении, за длинным столом. Тридцать пять человек, одетых в темные костюмы. У подножия стола гирлянда цветов. В зале торжественное молчание. Важность того, что сейчас должно произойти, несомненно, ощущается каждым. Лес киноаппаратов на штативах вырос внизу, все объективы направлены на тех, кому История судила подписать уникальный документ. В центре их — Кекконен. В глубочайшей тишине голос его звучит громче обычного:

— Прошу исполнительного секретаря внести Заключительный акт.

Из своего далека я вижу, как на возвышение поднимается невысокий, тоже одетый во все черное человек. В руках он несет объемистую книгу в зеленой обложке. Кладет ее у края стола. Я замечаю время на своих часах. Вижу, как главы государств один за другим подписывают Акт, — секретарь поочередно кладет его перед каждым.

Вот доходит очередь до Леонида Ильича. Он, как всегда, нетороплив. Похоже даже, что несколько медлит, скрепляя Заключительный акт своею подписью, будто хочет продлить торжественную минуту.

Волновался ли он при этом? Что чувствовал? Что ощущал?

Гадать не надо. Пять лет спустя Леонид Ильич сам прояснил многое, отвечая на вопросы редакции «Правды». Там есть такие слова:

«С волнением вспоминаю вторую половину дня 1 августа 1975 года. Тогда во Дворце конгрессов «Финляндия» руководители 33 европейских стран, США и Канады сели за одним столом рядом друг с другом и скрепили своими подписями Заключительный акт. Это был день больших надежд для народов. Это был и день реалистического взгляда в будущее, не лишенного тревог за то, каковым оно будет через 5 лет или десятилетие спустя».

Весь захваченный чувством радости, я в этот момент не думал о тревогах. А он думал о них. У него, наверное, уже тогда вызревала мысль, что день подписания Заключительного акта мог бы стать «Днем Европы» — праздником народным и в то же время призывом к тому, чтобы разрядка и мир утвердились прочно.

Но, повторяю, о мыслях, владевших тогда Брежневым, мы узнали лишь через пять лет. А из тогдашних моих наблюдений вполне достоверны лишь некоторые, чисто внешние детали процесса подписания Акта. Я впервые заметил при этом, что Форд — левша, он подписывал документ левой рукой. Для Макариуса принесли специальные чернильницу и ручку, наверное, «освященные», подумал я.

Когда церемония подписания заканчивалась, я снова поглядел на часы — все заняло ровно семнадцать минут. Семнадцать минут, завершившие годы напряженной работы! Президент Кекконен произносит короткую заключительную речь. Ровно в семнадцать часов пятьдесят минут он торжественно провозглашает:

— Настоящим объявляю третий этап Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе завершенным.

Я встал в очередь к столу, на котором уже были разложены объемистые фолианты только что подписанного Акта. Потом отошел в сторону и стал перелистывать его… Да! Сюда, кажется, вошло все необходимое для обеспечения мира и безопасности в Европе. Три раздела. Границы, сокращение гонки вооружений, разрядка. Экономические и торговые отношения. Гуманитарный раздел…

Мне захотелось побыть одному, наедине с самим собой пережить переполнявшее меня чувство радости, восстановить в памяти своей все события последних трех дней. Вышел в парк и зашагал к поблескивавшему невдалеке заливу. На полпути услышал оклик:

— Майкл!

«Не оборачивайся, не оборачивайся!» — требовал какой-то внутренний голос, похожий на тот, какой твердил герою знаменитой повести Гоголя Хоме Бруту: «Не гляди!»

«Не вытерпел он и глянул…» Я хорошо помнил, что последовало затем у Гоголя. И все-таки тоже не выдержал и обернулся.

И увидел Брайта. Он приближался ко мне быстрыми шагами. Что оставалось делать? Бежать? Но метрах в десяти водная поверхность преграждала мне путь. Повернуть обратно? Это значило столкнуться лицом к лицу с Брайтом.

На самом берегу я вынужден был остановиться. Через минуту Брайт уже был рядом.

— Ты не хочешь видеть меня? Знаю. Презираешь? И это знаю…

Я молчал.