Победа. Том 2

На этот раз он застал Ноймана в райкоме. Видимо, тот только что закончил прием посетителей и теперь сидел один в своей комнатке, просматривая кипу разноформатных, исписанных разными почерками листков.

При появлении Воронова Нойман аккуратно сложил бумаги, придавил их кусочком кирпича, встал и, протягивая руку, приветливо сказал:

— Добрый день, Михаил! Надеюсь, на этот раз ничего не случилось?

— Ничего, — улыбнулся в ответ Воронов. — Если не считать, что сегодня Конференция возобновит свою работу.

— Да? — радостно, но с оттенком недоверия откликнулся Нойман. — Отлично! Западные газеты и радио в последние два дня прожужжали всем нам уши, убеждая, что Конференция на грани срыва или фактически уже сорвана.

— Черта с два! — воскликнул Воронов. — Наоборот, насколько я могу судить, она пришла к соглашению по важнейшим вопросам…

— В том числе и о будущем Германии? — пытливо спросил Нойман.

На эту тему они уже говорили раньше, и Воронов сослался тогда на известные слова Сталина о том, что Советский Союз не собирается ни расчленять, ни уничтожать Германию, что гитлеры приходят и уходят, а народ немецкий остается. Но сейчас Нойману явно хотелось узнать конкретные результаты этих заверений.

— Что же все-таки решила Конференция? — настойчиво домогался он. — Ведь немцы предполагают, что именно она должна вынести окончательное решение о будущем Германии.

Воронов почувствовал себя неловко. Он и сам знал о ходе Конференции только в самых общих чертах. В Карлсхорсте не очень-то поощрялось журналистское любопытство. Тугаринов скупо информировал пишущую братию о том, какие проблемы обсуждаются «Большой тройкой», в чем обнаружилась разница в подходе к этим проблемам со стороны Советского Союза и западных государств, никогда не сообщал, что именно сказал Сталин, что говорил Черчилль, а потом Эттли и какое решение можно считать принятым окончательно.

Ответить четко на вопрос Ноймана Воронов не мог. Тот почувствовал это и, видимо, желая вывести его из затруднительного положения, сказал, меняя тему разговора:

— Я только что вернулся из американской зоны, Михаил.

— Что тебя туда потянуло? — поинтересовался Воронов.

— Партийные дела, — ответил Нойман. — Ведь мы, немецкие коммунисты, стремимся создать единую Германскую компартию. По поручению нашего ЦК я встречался там со многими коммунистами и сочувствующими нам людьми.

— Что же они говорят?

— Всякое, — задумчиво произнес Нойман. — На протяжении многих лет мы, немцы, были отрезаны от мира. Знали только то, что вдалбливали нам Гитлер и Геббельс. Но в последние два месяца окно в мир несколько приоткрылось. Нам стали доступны газеты, которые выпускают американцы, англичане, французы, — о советских я уже не говорю. К нам приезжает немало журналистов, и не только из Америки и Англии… Среди них, не часто правда, встречаются истинные наши друзья по убеждениям. Они многое раскрыли перед нами…

— Что именно?

— Ну, например, планы расчленения Германии.

— Эти планы давно ушли в песок, Нойман! Сталин всегда был против таких планов, а на Ялтинской конференции и Рузвельт отрекся от них.

— Наверное, все, что ты говоришь, правильно, — согласился Нойман. — И все же…

Некоторое время он молчал, и Воронову показалось, что в эти секунды Нойман решал, стоит ли ему высказываться до конца. Потом посмотрел Воронову прямо в глаза и продолжал:

— У меня много советских друзей, Михаил, и я не могу пожаловаться на то, что они со мной не откровенны. Но из них ты, кажется, наиболее близок мне. Я это почувствовал едва ли не с первой нашей встречи. А потом это уличное происшествие… ну, ты помнишь, конечно. И вот мы опять встретились как единомышленники. Ты коммунист, и я коммунист. Это позволяет мне говорить с тобой совершенно открыто.

Воронову показалось, что слова, которые произносил Нойман, даются ему как бы с трудом, что он мучительно подбирает их. На какое-то время забылась конкретная цель приезда к нему. Сейчас Воронову хотелось одного: до конца убедить этого сидящего напротив человека, что он видит перед собой именно друга-единомышленника, товарища.

— Говори, товарищ Нойман, спрашивай, — так же глядя ему в глаза, настойчиво произнес Воронов. — Я ничего не скрою от тебя.

— Спасибо, товарищ, — сказал Нойман, с какой-то особой теплотой произнеся последнее слово. — Я всегда верил, что между коммунистами нет границ. «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» — говорим мы всегда. И все же…

Он опять умолк.

— Что «все же»?! — нетерпеливо спросил Воронов.

— Я немец. Я принадлежу стране и народу, которые принесли твоей Родине такие страшные несчастья.

— Гитлер их принес, фашисты!

— Спасибо, Михаил, что и ты отделяешь их от народа. Но я должен быть честным: немецкий народ в большинстве своем шел за этим проклятым Гитлером.

— Он был обманут, одурачен!

— Пусть так. Но факт остается фактом. На нас всех лежит огромная вина.

— Ты же был в концлагере!

— Да разве я говорю лично о себе, Михаил? — с горечью произнес Нойман. — Где бы я тогда ни был, не могу, не имею права отделить себя от остальных немцев. И понимаю, что мы заслуживаем жестокого наказания.