По ту сторону вселенной

«Он голоден», — поняла, наконец, Джонамо и пожалела, что не захватила с собой ничего съестного, хотя все эти дни ей было не до еды.

Она даже удивилась, что может еще испытывать какие-то чувства, кроме душевной боли. Ей захотелось вдруг взять на руки живой огненно-рыжий пушистый комок, прижать к груди и гладить, гладить, гладить мягкую, остро пахнущую шерстку.

— Иди ко мне… ну, иди же!

Но лисенок не давался в руки, а лишь продолжал метаться вокруг Джонамо, то ли действительно выпрашивая пищу, то ли играя.

Послышался низкий, быстро приближавшийся гул. Женщина машинально повернула голову и увидела большой сигарообразный гонар, который несся по просеке, пригибая траву воздушной струей. Джонамо сделала шаг назад, но в этот момент ее взгляд упал на лисенка. Ошеломленный, а возможно, и парализованный необычным звуком, он, вместо того чтобы убежать, замер, распластавшись поперек дороги.

Подчиняясь не рассудку, а властному подсознательному импульсу, Джонамо кинулась к лисенку, схватила его и, поскользнувшись, упала ничком. В тот же миг над головой ухнуло, по лицу промчалась струя теплого воздуха, а затем, невдалеке, послышались следующие друг за другом глухие удары, словно что-то грузно шлепнулось, подпрыгнуло, снова шлепнулось, и так несколько раз.

Она разомкнула веки, не выпуская прижавшегося к ней лисенка, попыталась встать, но, ступив на поврежденную при падении ногу, ойкнула и вновь опустилась в траву.

— Вы живы? — раздался встревоженный голос.

Джонамо подняла голову. На краю просеки неуклюже раскорячился гонар с осевшими амортизаторами.

— Вы живы? — повторил, подбежав, немолодой человек. На его гладком лбу под прядью волнистых серебряных волос виднелась свежая ссадина.

— Вот, — она виновато протянула ему лисенка.

— И из-за этого вы рисковали жизнью? — изумленно спросил седоволосый.

Джонамо выпустила животное. Лисенок, потряхивая головой, сделал несколько неуверенных шагов, потом ринулся прочь.

— Теперь он будет жить, — все еще виновато сказала Джонамо.

— Ну, знаете… А о себе вы подумали? Еще бы миг и… Никогда больше так не делайте!

— Иначе я не могу.

— Вот как? — он с интересом взглянул ей в глаза, но, словно обжегшись, отвел взгляд. — Оказывается, есть еще на свете такие… такие…

— Договаривайте, не стесняйтесь!

— Да нет уж, пожалуй, ни к чему. Покажите ногу. Ничего страшного, обыкновенный вывих. Придется чуточку потерпеть. Все! А вы молодец, даже не вскрикнули. Вставайте. Ну, как? Можете ступать?

— Кажется, могу. Спасибо вам…

— Чего ради вы забрели в такую глушь? Не выберетесь. Подвезти?

— Не надо, я сама.

— Как знаете.

Человек с серебряными волосами, не оборачиваясь, пошел к гонару.

2. Стром

Он проснулся среди ночи, словно от кошмара, но так и не смог вспомнить, что ему снилось и снилось ли вообще. Нет, не кошмар, а острое чувство утраты вырвало его из глубины сна. Оно не оставляло Строма с тех пор, как он оказался здесь, на Утопии. Пора бы привыкнуть! Однако не привык и вряд ли когда-нибудь привыкнет…

Стром провел руками по телу, задержавшись на глубоких рубцах, которые избороздили его еще в молодости. Взорвался хронокомпрессор — нельзя было запускать на свой страх и риск неотлаженную экспериментальную установку.

Поторопился…

Как часто он спешил, когда следовало выждать. Поспешил жениться, точно боялся никогда более не встретить женщину. И многие годы жил бок о бок с совершенно чужим, даже чуждым человеком…

Стром прислушался к себе: ничего не болело, сердце билось размеренно.

Тишина. Транквиллор в положении «Полный покой». А покоя нет.

Он нащупал сенсор хранителя. Высветилась вязь абсолютограмм. Все зеленые: организм в норме. Казалось бы, к чему думать о здоровье, если жизнь, по существу, кончилась? Какая разница, когда умереть — через двадцать лет или сегодня, — ведь ничего полезного для людей он уже не совершит. Да и разочаровался он в людях. Вымерли они, что ли, остались одни людишки…

И не внове для него это тягостное чувство. Так что же ты разволновался, Стром? Предчувствуешь надвигающуюся беду? Но подумай сам: большей беды, чем та, что постигла тебя, не существует!

Стром выпил глоток бенты, решил было включить гипнос, но передумал.

Покряхтывая, встал, потер онемевшую поясницу. Подошел к стене, мысленно задал зеркальное отражение, всмотрелся.

Перед ним стоял Стром-двойник, глядел в упор, изучающе, недружелюбно.

Аскетическое, с глубокими, словно вырубленными, складками около тонких, бесцветных губ лицо, желтая пергаментная кожа туго обтягивает острые скулы.

Под глазами мешки, а сами глаза васильковой синевы, не успевшие отцвесть, помутнеть. Волосы серые, с тусклым отливом. Высокий лоб с пролысинами.

Сросшиеся клочковатые брови. Морщины.

— Паршиво выглядишь, — брезгливо сказал Стром, — Никогда не был красавцем, но сейчас… Мумия, ожившая мумия! Смотреть тошно. Ну, что уставился? Пошел вон!

Стром вышвырнул двойника, а стене приказал распахнуться настежь. Открылось усеянное звездами, еще не начавшее светлеть небо.

С изначальной остротой он ощутил отчаяние.