По ту сторону фронта

— И чего испугались! — вздыхала попадья. — Так бы и жили теперь. У меня и сейчас еще там где-то сестра живет. А я оторвалась от своих, от Родины. От Родины — вы понимаете! Сколько уж мы плутали по Европе!.. И ведь за границей я только и полюбила по-настоящему Родину. Нашу. Свою. Россию. Ведь и сюда мы приехали — тогда тут еще Польша была, — чтобы быть поближе к России, чтобы свой народ… Знаете, как в тридцать девятом году тут ждали освобождения! И вот пришли русские солдаты… Я все искала — в Домбровицу ездила, в Сарны ездила — все искала питерских, ленинградских. Узнавала. Писала письма. Хотелось найти своих. С сестрой мне удалось списаться, а тут — война…

И вдруг, потянувшись к висевшей на стене гитаре, она спросила:

— Не хотите ли послушать русские песни?

Отказываться было неловко.

Она тиха тронула струны:

— Когда я на почте служил ямщиком…

У нее было сильное контральто, и петь она умела, но, конечно, сказывались годы.

И странно, и радостно было здесь — на захваченной фашистами земле, в поповском домике, от попадьи — слышать старую народную песню.

Но песня закончилась. Низко опустив голову над гитарой, подбирая какой-то новый мотив, певица говорила:

— Вот этим и утешаюсь. Только одной мечтой и живу: кончилось бы поскорее нашествие этих сумасшедших и тогда — к сестре в Питер… в Ленинград… в Ленинград…

Поздно мы вышли от Рожановича, но оказалось, что день наш еще не кончился: доложили, что приехал и ждет меня вызванный мной Фомин.

Здесь необходимо объяснение. Этот Фомин — бывший казачий сотник, бывший белогвардеец — сделался при немцах комендантом полиции в Высоцке. Еще из-под Хочина я написал ему письмо, упрекая в измене русскому оружию и предлагая отказаться от позорной службы у гитлеровцев. Потом, узнав, что Фомин был дьяконом в Вилюни и что семья его до сих пор проживает там, я написал ему снова; а Корчеву поставил задачу: во что бы то ни стало добиться, чтобы в Высоцке не было полиции. Вскоре через родню полицаев партизаны связались с подчиненными Фомина, а те организовали подпольную группу. Возглавлял ее заместитель коменданта, и целью она себе ставила — переход к партизанам. Непосредственно связан с ней был командир нашего отряда Мисюра, работавший, как я уже говорил, до войны участковым милиционером в Высоцке. По мере успехов советского оружия на фронтах группа росла и активизировалась. Немало полезных сведений получили мы от этих людей, а иногда, узнав от них пароль, партизаны и сами появлялись в Высоцке.

Так, в одну из ночей в начале января наша группа, воспользовавшись паролем, сняла полицейского часового и проникла в казарму. «Сдавайтесь!» Никто не оказал сопротивления, но, как на грех, в эту ночь многих полицаев не было в казарме. «Нельзя оставлять дело наполовину, идти, так всем, чтобы, никакой полиции не осталось в Высоцке, — сказал заместитель коменданта. — И вы не беспокойтесь: назначьте место, назначьте срок — мы сами явимся». На том и согласились, и ночной налет партизан на полицию решили скрыть, считать как бы несостоявшимся.

Письмо Корчева к высоцким полицаям о том, что в ближайшее время и среди них начнутся аресты и расстрелы, довершило дело. Тринадцатого января вся высоцкая полиция, во главе с Фоминым, явилась в лес, в указанное Корчевым место. Когда в этот же день, тринадцатого января, фашисты начали облаву на нас и явились в Высоцк, чтобы выступить оттуда вместе с тамошней полицией, оказалось, что там полиции уже нет.

Корчев поместил полицаев на одной из своих запасных баз в лесу между Сварицевичами и Золотым в виде отдельного отряда, оставив Фомина командиром. Это было необходимо, чтобы показать, что мы доверяем им. Но для порядка, для большей верности, для того, чтобы этот отряд из полицейского стал партизанским, заместителем к Фомину назначили Базыкина и присоединили к отряду еще семерых старых, испытанных партизан.

Фомин, которого я вызвал сразу же, некоторое время увиливал от встречи со мной, не решался, боялся, должно быть, но сейчас, узнав, что я в Сварицевичах, все-таки явился.

Вот он — громадный, плечистый казачище, лет пятидесяти — сидит передо мной в нашем партизанском штабе, в бывшем помещичьем доме. Я и раньше знал, кто он такой, и эта встреча только подтвердила и дополнила мое представление о нем. Он верой и правдой служил царю, а после революции боролся с Советской властью в войсках Краснова и Деникина. Эмиграция не усмирила его, и дьяконское облачение было только временной маскировкой — овечьей шкурой, которую надел на себя матерый волк. Когда в 1941 году отходили из Западной Украины части Красной Армии, он стрелял им в спину, а потом предложил свои услуги фашистам. Его мало расстрелять, трудно подыскать ему меру наказания, но он получит по заслугам в свое время.