По субботам не стреляю

Нет, не зря я с детства ею восхищалась! Когда здравый смысл вступает в конфликт с фактами, далеко не каждый способен встать на сторону здравого смысла. Чаще бывает наоборот.

– Ты говоришь: пусть разбираются, – продолжала Люська. – Пока они будут разбираться, про это письмо обязательно кто-нибудь пронюхает, и начнется черт знает что. И так уже пошло... Этот, из мэрии, сказал, что они едва уломали какое-то общество – не то «Слава Отечеству», не то «Отечество славы», – они хотели устроить митинг прямо на кладбище, чуть ли не во время похорон.

– Следовало ожидать, – сказала я. – Можно мне забрать эту бумажку? Покажу сестре.

– Ради бога, – устало ответила Люська. – Из компьютера письмо никуда не денется, пока я его не сотру. Вот еще что, Ирочка. У меня к тебе просьба... дурацкая просьба. Где-нибудь через месяц, может, раньше, я приеду и решу, как быть с квартирой. Не могла бы ты пока взять ключи и хотя бы несколько раз зайти полить цветы? Понимаешь, они еще мамины. Мне неприятно представлять, как они там мирно засыхают. Я бы соседей попросила, но нет у меня сил с ними разговаривать. Тебе ведь недалеко. Или возьми их к себе – это еще лучше.

Нельзя сказать, что эта просьба меня обрадовала. Мне совсем не хотелось идти в ту квартиру. Но отказать Люське я, конечно же, не могла.

– Давай, – сказала я. – Только... разве она не опечатана?

– Нет. Печати сняли еще вчера, к моему приезду, – следователь сказал. Но я все равно отказалась туда ехать.

– Фамилия следователя – Соболевский? – зачем-то поинтересовалась я.

– Нет, кажется, Петрушенко. А что?

– Да ничего. Значит, другой. Со мной ведь тоже беседовали.

– О господи! – вздохнула Люська. – Ну хорошо, спасибо тебе заранее.

Она взглянула на часы и встала.

– Пора.

Народ подтягивался к кладбищу постепенно. Когда мы шли туда, вокруг было относительно пусто, только у входа стояли кучками бородатые молодые люди мрачного вида. Все было тихо – не то граждане вняли просьбам городских властей, не то городские власти сумели задержать поток граждан на соседних улицах. На глаза мне попались несколько человек с телекамерами, но они не последовали за нами, а остались стоять на улице.

Когда мы выходили, снаружи уже была огромная толпа, люди продолжали стекаться со всех сторон, и дорогу нам расчищала конная милиция. Во время похорон мне, разумеется, было не до размышлений. В голове вертелся туманный калейдоскоп, и в этом калейдоскопе мелькали знакомые и незнакомые лица, всего, наверное, человек двадцать. Среди прочих мелькнуло лицо Алены Субботиной, я машинально кивнула ей, но она посмотрела сквозь меня и отвернулась.

Я плохо помню эти похороны... А на обратном пути снова начался этот лихорадочный бег по кругу – в бесплодных попытках за что-нибудь уцепиться и что-нибудь понять. После разговора с Люськой одной загадкой стало больше. Теперь мне не давали покоя не только «шантаж», но и Никитино письмо. Совершенно нелепое, если вдуматься, письмо. Не пишут таких писем близким людям, особенно находящимся на большом расстоянии. Ну что, в самом деле, за демагогия: «Не волнуйся»! Если не хочешь волновать, не пиши таких писем. Можно подумать, в Никиту вселился бес, который водил его рукой и заставлял писать невесть что. Не лучшая версия. Чем больше я старалась рассуждать логически и анализировать, тем чаще ловила себя на том, что просто твержу про себя, как сорока, что-нибудь вроде: «Как же так?» В конце концов у меня разболелась голова. Добравшись до дома, я рухнула на кровать и проспала до самого вечера.

Около семи я проснулась и с наслаждением втянула носом воздух. Из кухни доносился изумительный запах чего-то печеного, уютного, домашнего, бесконечно далекого от всех безобразий последних дней. На мамином языке это значило: «Жизнь продолжается!»

– Ты решила меня утешить? – спросила я, выскакивая на кухню и хватая с тарелки булочку с корицей.

– Ирка! Она горячая, это вредно! Положи на место! – воскликнула мама.

– Не дождетесь, гражданин Гадюкин! – гордо заявила я и запихала булочку в рот. В эту минуту зазвонил телефон.

Почему-то его резкий звук подействовал на нас с мамой, как набат, хотя звонить мог кто угодно из знакомых. Мы обе вздрогнули и в испуге уставились друг на друга.

– Подойдешь? – спросила мама.

Я обреченно кивнула. Звонил следователь Соболевский.

– Ирина Григорьевна, – сказал он, – вы не могли бы зайти ко мне завтра в двенадцать?

«Интересно, что бы он сделал, если бы я ответила: «Извините, не могу»? – подумала я, а вслух, само собой, сказала, как пай-девочка: «Да, конечно», – стараясь говорить спокойно, хотя, честно признаться, сердце у меня упало. Голос Соболевского не предвещал ничего хорошего. Не то чтобы он был суров, вовсе нет. Наоборот, он звучал подчеркнуто мягко и даже как будто сочувственно. Это-то и было хуже всего.