По следам полка Игорева

Его же личные беды проистекают от прискорбного противоречия, и в душевном пороке этом никого, кроме его самого и, возможно, покойной матери, заглядевшейся, как была им тяжела, с излишней пылкостью на какого-нибудь красивого, да пустого скомороха, обвинить невозможно. Рождённый князем, он терпеть не мог княжеского времяпровождения, и нож острый было бы для него скакать под отчим стягом, высунув язык, из одного конца Руси в другой, а в перерывах этой вечной скачки подставлять голову под чужие мечи, грудь – под копья и стрелы, самому убивать, если удастся, грабить и развратничать, а пуще всего пьянствовать и обжираться, пьянствовать и обжираться на бесчисленных княжеских съездах, свадьбах и похоронах.

Вначале печаловался Всеволод, что Бог наказал его позорной трусостью, потом привык думать, что сознательно избегает военных опасностей, дабы сохранить подольше свою жизнь – жизнь будущего великого певца, подобного древнему Бояну. Покойный отец, в те годы всевластный в Смоленской земле, дал было волость, да вскоре и отобрал – добро ещё, что не проклял. А если не желал Всеволод ходить в походы, если уклонялся от воинской службы очередному великому князю, то и получить следующую волость он мог только чудом. Такое чудо и случилось во время решающей битвы Изяслава Мстиславовича с суздальским князем Юрием Владимировичем за великое киевское княжение. Тогда прибился юный Всеволод к троюродному деду своему престарелому и доброму Вячеславу Владимировичу, старшему из братьев Мономаховичей, а тот додумался послать его в помощь славному Изяславу – отвертеться князьку-приживалу не удалось. В той битве на болотистых берегах Руты набрался Всеволод под завязку страху – и воинских впечатлений – на всю свою жизнь, а поскольку именно ему посчастливилось найти на поле брани раненого победителя Изяслава, щедрый великий князь дал ему волость – маленький и глухой удел. Однако умер великий Изяслав через несколько лет, и волость уплыла из рук Всеволодовых, немного оставив в них серебра. Пришлось вернуться ко двору старца Вячеслава, и надеялся он тогда, что добряк не забудет его, бедствующего родича, в своём завещании. Дядюшка и не забыл бы, наверное, да только не довелось старику вымолвить последнюю свою волю: с дружиной славно повеселившись, отправился он спать, под руки ведомый, а утром так и не проснулся. Отец Всеволодов, тогда великий князь киевский, прискакал в Киев, прервав поход на Чернигов, и на Ярославовом дворе разделил добро и сокровища дяди между монастырями, церквями и нищими, да и нелюбимому, позорящему его сыну, тому же нищему бобылю, дал, скрипнув зубами, небольшую долю. Тогда и завелся у Всеволода в Киеве, на Копыревом конце, свой двор, здесь он, то кой-каким добром обрастая и красивыми рабынями, а то снова беднея, и прожил все эти годы. Вместе с Киевом пережил он страшный разгром пятнадцать лет тому назад, когда сыновья Андрея Боголюбского с Ольговичами и половцами ворвались в Киев, проломав подгнившие стены в местах, указанных им, как говорили, киевскими боярами, а среди них и прежним, при Изяславе, тысяцким Петром Бориславичем. Доказательством предательства стало для горожан то диво дивное, что дворы бояр-изменников не пострадали. Ведь тогда впервые половцам удалось проникнуть вместе с суздальцами и северцами за городские стены и разграбить не окольные монастыри и сёла, а неприкосновенные для них раньше Гору и Подол. Если Десятинная и София были ограблены, а Десятинная ещё и подожжена, что уж вспоминать о домах обычных горожан! Самому Всеволоду удалось спастись, вовремя явившись к победителям на Ярославов двор. Поскольку он с Изяславовых времен не участвовал в усобицах, Андреевичи его приняли сурово, но оставили на свободе. Однако взять с собою он догадался только одну рабыню, к которой испытывал тогда сердечную склонность. Вернувшись на свой двор через неделю, они нашли там пепелище и трупы домочадцев, а среди них останки растерзанной Марютки, одной из двух рабынь-рукодельниц, кормивших своими кружевами да вышивками весь дом, вторая, Скорина, исчезла: уведена, наверное, в полон. Так Всеволод разделил страшную беду Киева и вместе с большинством киевлян был обречён на нищету.

Что же до Русской земли, то уже этот разгром Киева свидетельствовал о её тяжкой болезни. Было, впрочем, много и других признаков упадка, не каждому очевидных. Ведь для простого обывателя скверные перемены незаметны, потому что вертится он волчком в рутине повседневности, иное дело – разумный читатель летописи. Тот теперь только вздыхать может по той тёмной поре, когда русское войско плавало на челноках под Царьград и грабило берега ещё более далекого Хвалынского моря, а Святослав Игоревич завоёвывал Болгарию. Ведь Олег Вещий в знак победы даже прибил свой щит на вратах Царьграда! Конечно же, греки не преминули отодрать Олегов щит от ворот Константинополя, как только челноки победителей скрылись за мысом, а их пьяные песни перестали терзать изысканный греческий слух. Зато какое славное всё-таки было деяние, достойное героев древнего Омируса!