По следам неведомого

Я уж не говорю о том, что многие из тех, с кем беседовал Соловьев, прежде всего опасались дипломатических осложнений и даже не хотели поэтому вникать в существо дела. Ведь и вправду - как благовидно истолковать мое поведение (а если не говорить обо мне, то как же вообще объяснить, откуда у нас пластинки)? Как организовать экспедицию, которая должна будет проникнуть в таинственный храм, прочно охраняемый суеверным ужасом туземцев? Как объяснить англичанам гибель Милфорда? Как рассказать непальцам о смерти Анга? Как заставить шерпов снова идти в проклятое ущелье, как добиться, чтоб они побольше рассказали обо всей этой истории? Мы оба хорошо чувствовали, что у большинства наших собеседников возникает прежде всего желание отделаться от этой неприятнейшей истории и ни в коем случае не раздувать ее. И мы их понимали.

Но открытый бой дали нам астрономы. Нам - это, конечно, так только говорится. Отбивался Соловьев, а я мысленно аплодировал его остроумию, находчивости, его яркой, образной речи и умению широко и свободно мыслить. Он-то уж не принадлежал к таким специалистам, которых Козьма Прутков справедливо уподоблял флюсу - за одностороннюю полноту. Соловьев был прежде всего мыслителем, а не лросто человеком, накопившим сумму знаний в определенной области. Он действительно знал "кое-что обо всем и все-об одном". И этим он выгодно отличался от большинства своих противников.

- Но это же нелепо! - кричал, возмущаясь, один известный астроном. - Поймите, Арсений Михайлович, нелепо и несерьезно. Я даже не могу поверить, что вы сами-то полностью убеждены в том, что решаетесь утверждать!

Соловьев добродушно засмеялся.

- Ну, зачем же мне было бы злить вас... да и не только вас! - мягко возразил он.

- Да помилуйте, Арсений Михайлович, вы же умный человек... вы же эрудит! - продолжал ужасаться его собеседник.

Это был плотный лысый человек. Сквозь стекла громадных очков в светлой оправе его темно-карие глаза сверкали искренним негодованием.

- Допустим, что я умный... допустим, что я эрудит...-согласился Соловьев. - Так что ж из этого? Вы все-таки скажите по существу, дорогой коллега, что вас не устраивает в моей гипотезе?

- Да все! - решительно заявил "дорогой коллега". - Все чушь, и вы сами превосходно это знаете!

Соловьев опять засмеялся, но уже не так добродушно.

- Вот, полюбуйтесь, Александр Николаевич, - обратился он ко мне. - Видите, как неопровержимо разбивают ваши пластинки?

Астроном обиделся.

- Если угодно, я могу пo пунктам и в самом деле разбить всю эту легенду о пластинках и храме, - сухо сказал он.

Тут уж и я не выдержал.

- Простите, но пластинки и храм - вовсе не легенда, - тоже довольно сухо сказал я. - Они существуют в действительности, и с этим, как хотите, надо считаться.

Соловьев одобрительно подмигнул мне.

- Но, конечно же, наш дорогой собеседник вовсе не отрицает реальных фактов, - на очень мягких, почти бархатистых нотах заговорил он. - Просто он считает, что эти факты надо истолковывать совсем иначе, не так ли?

- Разумеется так, - сердито подтвердил астроном. - И я вам крайне благодарен, что вы избавили меня от труда втолковывать вашему юному другу азбучные истины. Если же говорить о пластинках, то я совершенно убежден, что это ультрасовременные штучки. Это ясно всякому здравомыслящему человеку!

- А чертеж солнечной системы с одним спутником Марса? напомнил Соловьев. - Что вы о нем скажете?

- Допустим, что я не знаю, как его объяснить, - упрямо возразил астроном. - Но это еще не значит, что я обязан соглашаться с вашими фантастическими объяснениями. Откуда я знаю, кто и с какой целью чертил эту схему? И почему я не могу допустить, что тут просто произошла ошибка? Помилуйте, - продолжал он, все более горячась, - да вот мой младший сорванец, Борька, вчера изобразил в своей тетради такое словечко "эликтрон". Ну, попадет, не дай бог, эта тетрадка на глаза вот такому... горячему человеку, как вы... филологу... и начнет он думать: а почему же это слово вдруг через "и" пишется? А может, это что-нибудь означает? И так далее. Вон у Ильфа и Петрова рассказывается об учителе географии, который сошел с ума от того, что увидел карту, на которой отсутствовал Берингов пролив. Зачем же вам, Арсений Михайлович, простите меня, уподобляться этому бедному учителю?

Мне показалось, что на этот раз Соловьев обиделся. Вообще, думал я, "дорогой коллега" попал в точку: ведь и вправду - а вдруг это просто ошибка того, кто делал чертеж?

- Вы все-таки не объяснили, - настойчиво, хоть и по-тарежнему мягко, сказал Соловьев, - каким же образом этот неизвестный чертежник, способный, по вашим предположениям, так нелепо ошибаться (ведь чертил, надо полагать, не ученик шестого класса!), каким именно способом он нанес этот чертеж на пластинку? Ведь вам известно, что ни алмаз, ни сверхтвердые экспериментальные сплавы не оставляют на этом материале даже еле заметных царапин? Так вот - что же это значит?