По следам Листригонов

Что было дальше, убей, не помню. Как перебрался на причал, понятия не имею. По «Беркуту» наверное. Помню только кровь на локте у Валентины – удар шифера. Да неимоверный холод. Да Виктор с синими от холода губами даёт мне тёплый бушлат. Да мужики, тянущие подъёмником из воды какой-то уцелевший катер… «Беркут» погиб. И нос его ещё долго колотился об бетонную круглую тумбу.

Афанасич приехал через неделю. Рассказ мой был долгий. О многом переговорили. Мы сидели, молча в его солнечном светлом кабинете. Глядели через уцелевшие окна на бухту. Вода была также прозрачна, как и прежде. И лодочки и катера также мирно сновали, поднимая небольшую волнушку. И искорки солнца, как и прежде, отражались на водной глади. Афанасич посмотрел на мои руки. На сорванные ногти. Сдержанно крякнул.

– А ты говоришь поэзия, Серёжа! Вот тебе и хвилософия! Вот тебе и алый парус!

– А что, Афанасич, алый парус такая уж мелочь? – Тихо спросил я.

– А хто сказал, что мелочь? Я, между прочим, через те паруса, может и взял тебя на постой. А ты и не знаешь! Ты дядьку Тольку помнишь?

– Помню, конечно, – был ответ.

– Отож! Это ж он мне за алые паруса, всё рассказал… – Ладно, иди вже, – Афанасич тепло улыбнулся. – Ты что ж думаешь, мы что, эту поэзию не понимаем? Ещё и как понимаем!

Мы ещё немного помолчали. И неожиданно он вдруг добавил:

– А мордатых, ты всё ж таки на яхту не пускай. И вообще – поменьше с ними разговаривай.

Афанасич посмотрел в окно на то место, где стоял «Беркут».

– Как-то без них легче дышится… чи не так?

Я, молча, встал, попрощался, и прежде, чем закрыть дверь посмотрел на Афанасича. Его юношеские глаза искрились всё тем же молодым задором. А в море, сквозь окно, видны были катера и ялики… и мы с Афанасичем точно знали: никогда море не позволит выдавить их из бухты. И будут эти ялики ходить тут всегда. Какие бы штормы не бушевали на этом свете.

…Уже на выходе, я лицом к лицу столкнулся с Виктором.

– Здорово, капитан! – Он с хряском, как всегда, пожал мне руку. – Ну и дела… – добавил он с едва скрытым протестом.

– А что такое? – Я не понял, о чём это Виктор…

– Ты, вечером, сегодня, как? Сильно занят?

– Да вроде нет, а что?

– Я сегодня дежурю в ночь, приходи, разговор есть, сурьёзный… Ушицу сварганим, заодно и поговорим. На том и порешили.

…Я пришёл, уже, когда смеркалось. Октябрь в тот год был удивительно тёплым. А после шторма, всё вокруг, точно отдыхало. Солнце только что скрылось за горами. И всё пространство было заполнено розовато алым светом. Это солнце отражалось от облаков, от предвечерней дымки.

Виктор стоял у того, что осталось от причала, спиной ко входу, и тоже смотрел на облака. Видно было, что он любовался этой неповторимой лучезарной дымкой.

Как только он услышал мои шаги, он точно смутился. Будто я подсмотрел нечто такое, чего нельзя другим показывать.

– А я раньше и не знал, что значит это слово, – сказал я спокойно, сдержанно…

– Какое слово? – Виктор уже по глазам моим, понял, что я не буду над ним подтрунивать, как это бывало, видать, не раз в его флотской жизни.

– Лучезарный вечер, – так же тихо, без восторгов, сказал я.

Виктор долгим, удивлённым взглядом посмотрел на меня, и ничего не сказал.

– Пошли, я тут ушицу сообразил, – сказал он своим скрипучим, военно-морским басом.

Мы сели за столик, сколоченный из не струганных досок. Скамья была ещё влажновата от недавнего шторма. Аромат от рыбацкой ухи заполнил всё пространство под навесом.

Мы немного помолчали, любуясь облаками, штилем, и редкими яликами. Полумрак всё сгущался, алые и голубые огоньки вплывали, и выплывали из бухты, бесшумно и загадочно.

– Я тут в лабаз заскочил… – сказал я, доставая «Пшеничную» водку.

– Ни секунды не сомневался, – улыбнулся Виктор.

Мы, не спеша, начали рыбацкую, не мудрёную трапезу, заедая уху белым, свежим хлебом.

– Так этот перец, знаешь что придумал? – Сказал, наконец, Виктор, видя моё нетерпение.

– Нет, конечно, – ответил я так же, не спеша, в такт размеренной манере Виктора в разговоре. Кто такой «перец» я понял, ибо так, за глаза, мы звали хозяина «Грифа».

– Так вот, опсель-мопсель, собрались мы с мужиками по утрянке, после шторма. Обмозговать всё, прикинуть, что же делать? Штормец то набедокурил – страсть! И что ты себе думаешь? Этот… (тут я узнал ещё один великолепный эпитет в адрес «перца») решил найти крайнего. И представь, поехал на тебя, на «Гикию» твою. Мол, зачем, «Гикия» на него навалилась! Прикинул?

Виктор лукаво взглянул на меня.

– Вот и я, наверное, так же заморгал, тогда, как ты сейчас… Я, говорит, не виноват, что «Гикия» на меня навалилась… Ну и понёс, понёс… И к чему клонит…

– А мужики, что? – Только и сказал я. – Мужики то всё видели.

– Мужики? – Виктор как то странно оглянулся. – Мужики, брат, разные бывают… В общем, будем считать, что ты мне эту водочку поставил за дело!

– Чем, разговор то кончился? – Не понял я сразу сказанного.

– Чем – чем? Ты ж меня знаешь… Да и хватит об этом. В общем, отвял он от тебя… Понял, что шара не хиляет. И, конечно же, на Афанасича переключился.

– Ну, на Афанасича где сядешь, там и слезешь.