По поводу одного слуха

Ему на каждом шагу приходилось бороться с устарелым театральным уставом 1827 года. Представьте себе устав, сделанный — и то на время, всего на один только год, в виде опыта, почти 50 лет назад! Спрашивается, на что он может быть нынче годен? Ведь тогда, когда его начертали малосведущей рукой, еще не было у нас ровно никакого театра: не было на сцене ни пьес Грибоедова, Гоголя, Островского, ни опер Глинки, Даргомыжского; не могло быть, значит, и таких исполнителей русских, которые в состоянии были бы выполнить подобные создания. Что же у нас было? Понимается, было на сцене одно иностранное. Следовательно, само собою понимается, что весь устав 1827 года был от начала до конца создан в пользу иностранных опер, в пользу иностранных актеров и певцов, в пользу иностранных декораторов и т. д. Но если прежние директоры могли, по апатии или непониманию, мириться с таким странным законоположением, лишь вследствие какого-то чуда уцелевшим у нас до сих пор, то человек, понимающий свою задачу, любящий и разумеющий хоть сколько-нибудь настоящее положение вещей, не мог уже с ним мириться. И вот отсюда исходит та бесконечная борьба, которую должен был постоянно вести, со старыми порядками и со старыми людьми, нынешний директор. В этой борьбе и в удачных, хотя и частных только победах — главная заслуга С. А. Гедеонова. Старинный устав был настоящий деспот, настоящий канцелярский чиновник и больше ничего: назначил себе цифру 1143 руб., как высшее вознаграждение русскому актеру или певцу, и уже никого знать себе не хотел, хотя бы тут должны были попасть под его тяжелую руку какие угодно таланты, какие угодно гении. Так точно было и с авторами: устав порешил, что нельзя русскому драматическому автору или оперному композитору давать более 1143 руб. — и затем остальное было для него трын-трава. Уставу любопытны и дороги были только иностранные авторы, композиторы и исполнители, которым он позволял расточать русские рубли десятками и десятками тысяч. Что же оставалось делать понимающему дело директору? Ему оставалось лавировать, обходить всякими манерами отсталый закон — ему оставалось не мытьем, так катаньем добиваться, чтоб на первый раз хоть с артистами поступали по-человечески и чтоб русских талантливых людей перестали унижать в честь иностранцам. И вот, на основании выдвинутой вперед системы контрактов, обошедшей казенное 1143-рублевое жалованье, лучшие наши артисты получают теперь уже приличное содержание: так, например, г-жа Лавровская получает около 10 000 руб., г-жа Левицкая — около 9000, г-жа Платонова — около 6000, г. Мельников — около 6000, г. Никольский — около 5000 руб. Но не все удавалось в равной степени энергическому поборнику нового необходимого порядка вещей, и такие талантливые художники, как, например, декораторы Шишков и Бочаров, продолжают, несмотря на все свои огромные, прежде неслыханные, услуги русскому театру, получать те же злосчастные 1143 руб. только потому, что они русские, между тем как гг. Роллер и Вагнер получают по 4 и по 2 тысячи потому только, что они иностранцы, а, по понятиям устава 1827 года, хорошему художнику не полагается у нас быть русским. Еще меньше было удачи нынешнему директору, когда речь зашла о композиторах, и все у нас знают, что, вопреки всем его стараниям, все-таки оказалось невозможным дать за оперу «Каменный гость» Даргомыжского хоть одной копейкой больше 1143 руб. — устав не велит! Правда, многие могли бы при этом заметить: «Ладно, устав не велит! Однако ведь сколько нарушений этого устава поделано до сих пор, сколько брешей в нем совершалось, когда того хотели. За что же одни композиторы должны терпеть больше всех? Нельзя ли и по части композиторов обойти устарелый устав, чтоб не одни только Верди получали 15 000 русских рублей за самые плохие свои оперы?» Все это можно было бы заменить. Ну, да уж что делать. Станем у моря сидеть, ждать погоды. Так или иначе, но нынешнему директору театров наших удалось в короткое время (с 1867 года) в такой степени возвысить Мариинский театр, что он стал просто неузнаваем. Последняя постановка, именно постановка лучшей гениальной русской оперы «Руслан и Людмила», совершенно позабытой и просто презираемой прежними дирекциями, может решительно считаться эпохой в истории русского театра. Тут каждая подробность громко кричит о заслугах нынешнего директора. Постановка, какой прежде никогда у нас не было; целая группа артистов, каких прежде у нас не бывало; дирижер, какого тоже прежде у нас в театре не бывало, и все они — вызванные и водворенные тут инициативой самого директора. Наконец, восстановление chef d'oeuvre'a во всей его полноте — это тоже факт, какого прежде никогда у нас не бывало. Теперь если б Глинка и Даргомыжский встали из гробов, они не стали бы уже более жаловаться, что их произведения уродуют, а им самим подрезывают крылья и убивают всякий порыв творчества (вспомните только горькие жалобы на дирекцию обоих великих композиторов наших в их печатных автобиографиях).