По агентурным данным

— То есть у меня нет никаких прав? Может, ты еще скажешь, что и художником ты стал сам по себе? Что я не имею прав на твои произведения? Учти, если дойдет до развода, я буду судиться за каждую кисть в моем доме!

— В твоем доме? Вот видишь, ты сама проводишь черту!

Она вдруг расплакалась отчаянно, навзрыд, размазывая по щекам тушь и помаду.

— Господи, эта женщина, к которой ты помчался, задрав штаны, она бросила тебя! Предала! Это я, я отдала тебе свои лучшие годы, свою юность, молодость. Годы! Годы я была сиделкой, нянькой, медсестрой…А теперь, когда ты встал на ноги во всех смыслах этого слова, а я начала стареть, теперь ты хочешь бросить меня, как изношенную вещь! Это я для тебя вещь! Я!

В эту секунду было нестерпимо жаль ее, но крепко спавший белокурый ребенок придал ему сил.

— Послушай, это ты все время говоришь о расставании. Я говорю о том, чтобы усыновить мальчика! Только об этом!

— Через мой труп! — отрезала Кейт, и слезы мгновенно высохли. — Как ты себе это представляешь? Мы слишком публичные люди, чтобы эта процедура осталась незамеченной, чтобы никто не заинтересовался, что это за ребенок, откуда он взялся. Ты хочешь опозорить меня на весь свет?

— Об этом я вообще не думал, — снова вздохнул Макс. — И не хочу думать. И вот что. Ты во всем права, а мы — я и Вера, мы во всем виноваты. Но, знаешь, я вдруг понял, что ненавижу людей, которые считают себя всегда и во всем правыми. С ними невозможно договориться.

— Ага! Договориться! Ты хочешь договориться, о чем, собственно? Если о разделе.

— Помолчи же! Перестань подлавливать меня! Я выбрал не то слово. Я хотел сказать, объясниться! Таким людям, как ты, невозможно ничего объяснить, и такие люди не хотят понимать мотивов, которыми руководствуются в своих поступках другие люди. Это тупик, понимаешь? И все, хватит, этот разговор вымотал меня так, что мне кажется, я вот-вот снова впаду в кому. Прости за все, я теперь другой человек, и такой я тебе не нужен, поверь!

— Ты еще пожалеешь! Я буду судиться за каждую картину! Это я автор твоих так называемых произведений!

С этими словами Кейт наконец оставила его.

АПРЕЛЬ 1979, Венеция — Нью-Йорк

Обо всем этом он, Максим, мог бы рассказать Олегу Сташевичу. Потому что больше, собственно, и некому было рассказать. Олег спросил бы, что было дальше. И он рассказал бы, что развелся с Кейт, усыновил Алекса. Сама процедура развода была столь длительной и грязной, что если бы не мальчик, он не вынес бы этого. Самуил Гольдфарб, открывший когда-то в нем художника, встал вдруг на защиту его интересов, что позволило ему сохранить кое-какие средства к существованию. Они с Алексом поселились в небольшом городке, неподалеку от Филадельфии, куда его, Макса, пригласили преподавать. Он начал преподавать языки, начал писать музыку. У него появились новые друзья, да и старые приятели не забывали его.

Неугомонный Гольдфарб организовал однажды поездку в Голливуд, где свел его с молодыми кинорежиссерами. Так началось его содружество с кинематографом.

Он рассказал бы Олегу, как растит сына, который приходится ему внуком.

И главное, он сказал бы ему о чувстве вины, которое не покидает его. О своей вине перед Верой, которой он дал так мало любви; о вине перед Кейт, которую любил (да и любил ли?) не он, а совсем другой человек.

И главное, о своей вине перед Егором, которую он ощущал каждой клеткой своего тела. И эта вина была самой для него главной и самой тяжкой. Потому что ему казалось, — в этом он был согласен с Олегом, — что судьбу Егора во многом определила его, Максима, неосмотрительность… Наверное, Мартин Фегель был слишком молод для той войны…

Все это он хотел рассказать Олегу. А еще — повиниться и покаяться.

Но уже никогда не сделает этого. Потому что прежнего Олега Сташевича не существует.

— Дамы и господа! Наш самолет совершает посадку в аэропорту «Кеннеди». Температура воздуха за бортом…

— Макс! Мы прилетели! — тормошил его Алекс. — Ты в порядке?

— Да, малыш. Я в порядке.

ИЮНЬ 1989, Пенсильвания

Лето они проводили дома, в небольшом городке к западу от Филадельфии. Это лето было ознаменовано тем, что двадцатичетырехлетний Алекс Холинер успешно окончил Пенсильванский университет, где преподавал Холинер-старший, и оба они наслаждались летней свободой и относительным безделием. Дом их, двухэтажный, с просторной тенистой террасой и затейливой башенкой, окруженный фруктовым садом, был расположен на берегу небольшого озера, и каждое утро начиналось с купания в прохладной, прозрачной воде. Старый до невозможности сенбернар Лео считал своим долгом сопровождать легкомысленных хозяев, всем своим видом давая понять, что он начеку, и, если понадобится, вытащит из воды любого.