Плывун

Я хотел с этой жизнью спокойно ужиться,

Не ершиться, не буйствовать, не петушиться.

Я считал неуместной ретивую прыть,

Потому что мне сущего не изменить.

Нелегко уподобиться Господу Богу!

Внешний вид нашей жизни внушает тревогу,

Но на всякий вопрос есть двоякий ответ,

Есть сомненья и мненья, а истины нет.

Наблюдая обычаи, нравы и страсти,

Я страшился своей удивительной власти,

Я расследовал каждый отдельный мотив,

Точно Бог-судия или Бог-детектив.

Получалось, что все замечательно правы:

Эти ищут любви, эти – денег и славы,

Третьих больше влекут благородство и честь,

Но нельзя никого никому предпочесть.

Все воюют и борются до одуренья,

Утверждая навечно свою точку зренья.

Я старался понять. Я был каждому брат,

Но остался один я кругом виноват.

Так что, братья мои, на ошибках учитесь!

И ершитесь, и буйствуйте, и петушитесь,

Неприятелей ваших сводите на нет,

Может, что-нибудь выйдет из этих побед.

Ну а мы потихоньку заварим кофейник,

Наблюдая внимательно наш муравейник,

И, свой век доживая простым муравьем,

Растворимого кофию молча попьем.

1976

Вторая ступень

Был такой поэт – Александр Житинский. Или нет: был такой электротехник. Потом поэт. Потом прозаик. Потом историк рока. Был и есть такой протей, превращенец, достигавший своего предела в одном и бравшийся за другое.

Биография Житинского по-своему очень логична. Те, кому он нравился в каком-нибудь одном своем качестве (например, как сочинитель остроумной и печальной фантастики), не всегда поспевали за его эволюцией. Задним числом все оказывалось единственно верным выбором, сделанным с помощью какой-то звериной интуиции. Очевидна сделалась даже главная интенция всего пути Житинского – поиск всечеловеческой общности, слияние с миром, растворение в людях. Житинский в силу самой своей жизнерадостной и легкой натуры счастливо миновал почти неизбежный романтический период омерзения к окружающим: некоторые байронические нотки и вера в свою художническую исключительность звучат у него разве что в цикле «Театр», но в сонные времена ранних семидесятых только такое противопоставление себя миру отчасти могло предохранить от конформистского болота. Оно и не таких засасывало.

Но в целом Житинский – поэт скромный. Подчеркнуто естественный, с замечательной органикой поэтической речи, с врожденной способностью высказаться, не форсируя голос. Любя тогдашнюю громкую поэзию и кое-чему учась у нее, он тем не менее постулировал свой выбор очень четко: «Я стал бы героем сражений и умер бы в черной броне, когда бы иных поражений награда не выпала мне. Когда бы настойчивый шепот уверенно мне не шептал, что тихий душевный мой опыт важней, чем сгоревший металл».

Это была позиция очень достойная, особенно во времена шумных деклараций и тотальной бескомпромиссности. То есть на компромиссы с собой все шли на каждом шагу, а вот друг друга терзали с истинно инквизиторским пылом. И главная лирическая задача Житинского была в том, чтобы совместить собственную ненависть ко всякого рода борьбе, высокомерию и трескучему пафосу – с пафосом подлинным. Иными словами, отстаивание личных принципов в эпоху торжества общих, личной неспособности диктовать и править – во времена поминутного и потому почти незаметного насилия.

Однажды Сергей Соловьев определил свою тему как путешествие идеального героя через реальность. Житинский исследовал то же самое, но главная проблема его лирического героя – преодоление одиночества, замкнутости собственного мира. Возможно ли слиться с человечеством – к чему звала вся советская и околосоветская идеология – и при этом не потерять себя?