Плывун

Но такой линии не было у Пирошникова. Жизнь его не только лишена была наглядности, но походила бы на изломанную кривую с петлями, доведись кому-нибудь изобразить ее. Она складывалась, как Бог на душу положит, но Пирошников удивился бы и даже оскорбился, если бы кто-то сказал ему, что он «ищет себя». Он ничего не искал, но ни от чего не отказывался. Притом уверенность в неком Предназначении своей жизни не покидала его, но он полагал, что поиск этого Предназначения бесполезен, оно должно явиться само. Или не должно.

Почти прожившие жизнь приятели не толковали о столь высоких и недоступных материях — упаси бог! — а просто рассказывали друг другу о детях, проблемах со здоровьем и, конечно, о женщинах, бывших в их жизни.

Под нехитрый ужин и три бутылки вина они засиделись до полуночи и даже, вспомнив молодость, сыграли и спели кое-что из старого репертуара. Электрическая гитара Олега давно висела на гвозде, украшая прибитый к стене ковер в спальне, но нашлась акустическая, на которой пенсионеры и музицировали по очереди. Пальцы Пирошникова помнили старые аккорды, он взволновался и пел с таким чувством, что растроганный Метельский подарил ему эту гитару со словами:

— Помни молодость!

Короче говоря, они вспомнили молодость с неувядающей силой, и теперь Пирошников не без удовольствия рассказывал об этом Серафиме.

Она слушала, не переставая удивляться его даже не молодости, а мальчишеству, казалось бы, неуместному в почти семидесятилетнем человеке. С тех пор как он месяц назад явился ей в образе мифического молодого соблазнителя в пересказе Ларисы Павловны, а потом сразу же воплотился смешным стариком, способным на безумия в виде силлабо-тонических спектаклей с подвижками земной коры, она относилась к Пирошникову почти как к явлению природы, которым управлять нельзя, можно лишь держаться подальше или любоваться.

Он же, получив в ее лице не только неожиданную любовницу, но и слушателя, зрителя и даже участника его жизненных спектаклей, расцвел, позабыв о неустроенности и болезнях.

Вот и сейчас, во втором часу ночи, раскинувшись в бархатном кресле с бокалом вина в руках, в ночном вестибюле бизнес-центра, превращенном в жилище, Пирошников, как никогда, чувствовал себя в своей тарелке.

Он взял в руки гитару, дотронулся до струн и извлек первый осторожный аккорд. Вахтер Боря, снова заснувший было под доносящееся из-под лестницы журчание Пирошникова, приподнял голову и услышал:

Мой дом загубили гады,
мой дом пустили под снос.
Нам с тобой теперь не будет пощады,
но это не мой вопрос.
Это не мой вопрос, мама!
Я всего лишь изгой, мама,
а для них я отброс.

Да, это был блюз, импровизация подвыпившего изгнанника, вспомнившего блюзовые аккорды через три десятилетия. Студент-вахтер снова изумился и продолжал слушать.

Я буду последним негром
очень преклонных годов,
но для них я всегда останусь беглым,
и быть другим не готов.
Я совсем не готов, мама!
Мне не нужен их кров, мама!
Я изгой, сто пудов!

Этот куплет свидетельствовал не только о знании стихов Маяковского, в чем сомневаться не приходилось, но и о близком знакомстве с молодыми поэтами, поскольку в городском жаргоне времен молодости Пирошникова слово «стопудово» отсутствовало.

Серафима счастливо смеялась, слушая этот пьяный блюз. А Пирошников, войдя в азарт, чувствуя прилив вдохновения, закончил:

Мы будем жить с тобой в домике
из нами забытых книг.
И для нас даже в самом маленьком томике
найдется приют для двоих.
И я буду петь, мама!
Я буду плясать, мама!
Я не изменюсь — вот вам фиг!

Серафима зааплодировала, студент же не решился. Все-таки он был при исполнении.

А Пирошников, произведя этот выплеск творческой энергии, прислонил к креслу гитару, откинулся на спинку кресла и мгновенно заснул.

…Ему снился яблоневый сад с белеными стволами яблонь, обремененных плодами. Он шел сквозь их строй куда-то, где должен быть выход из сада — он точно знал, что такой выход есть, но не знал, где он. А вокруг с глухим стуком падали на землю спелые яблоки. Но он не наклонялся за ними, а шел к выходу.

Наконец что-то стало меняться, строй яблонь поредел, а сами они стали меньше ростом, да и яблоки на ветках были сморщенны и мелки. Сквозь редкие ветви просвечивало осеннее пустое небо, сад кончился, за ним открылось ровное поле, и где-то далеко в поле виднелась изгородь. Он устремился к ней, ища в изгороди прореху, выход, и тут увидел калитку. Почти бегом он кинулся к ней, но на последних метрах замедлил шаг, ибо изгородь превратилась в каменную стену, но дверца в ней осталась, лишь стала железной.