Плотина против Тихого океана

— Это меня ты ждала у моста, — сказал Агости. — Хорошо, что я оказался там. Я знал, что Жозеф уехал, и часто думал о тебе: что ты поделываешь? Даже если бы твоя мать не прислала за мной, я бы все равно пришел к тебе.

— Но я-то совсем о тебе не думала.

Он рассмеялся глуховатым смехом, как иногда смеялся Жозеф.

— Думала ты об этом или нет, ты все равно ждала меня. Я здесь единственный мужчина.

Сюзанна улыбнулась. Похоже, он знал, куда ведет ее и что с ней надо делать. Он казался таким уверенным в себе, что ей вдруг стало очень спокойно: правильно она делает, что идет за ним, сейчас она была в этом еще тверже уверена, чем в тот день, год назад, когда он поцеловал ее. И то, что он говорил, было правдой: он из тех мужчин, которые не могут свыкнуться с мыслью, что где-то на равнине одинокая девушка поджидает машины охотников. Даже если бы мать не попросила его прийти, он все равно рано или поздно появился бы на своем «рено».

— Пойдем в лес, — сказал Агости.

Мать Агости, должно быть, спала, иначе она давно бы уже подала голос. А Агости-отец, должно быть, курил свой опиум в тени бунгало. Они свернули с ананасового поля и вошли в лес. После поля лес повеял на них прохладой, словно они погрузились в воду. Жак Агости остановился на продолговатой полянке, похожей на впадину из темной зелени и окруженную высоким густым лесом. Сюзанна села под одним из деревьев и сняла шляпу. Конечно, здесь себя чувствуешь в большей безопасности, чем в четырех стенах, но если он привел ее сюда только поэтому, то он зря трудился; Жозеф уехал, а мать была согласна. Она отпустила ее даже с большей легкостью, чем раньше отпускала Жозефа к женщинам в Рам. И конечно же, Сюзанна предпочла бы комнату Жана Агости в Раме. Они бы закрыли ставни, правда, сквозь щели все равно бы проникали солнечные лучики, и все-таки это напоминало бы ей темноту кинозала.

Агости опустился рядом с ней. И стал гладить ее ноги. Они были голые и белые от пыли, как и его собственные.

— Почему ты всегда ходишь босая? Ты, наверно, устала.

Она улыбнулась, несколько принужденно:

— Ничего страшного, ты же меня не неволил.

— Это правда. Ты что, пошла бы с кем угодно?

— Думаю, что да.

Он перестал смеяться:

— До чего же можно дойти!

Да, все они побывали в его объятиях, кроме нее. Вот и еще одна победа — лицо его выражало полное блаженство. Медленно, пуговица за пуговицей, он начал расстегивать ее кофточку.

— Но я не могу подарить тебе брильянт, — сказал он, ласково улыбаясь.

— И все же я здесь как раз благодаря брильянту.

— Я продал его папаше Барту. За одиннадцать тысяч, на тысячу больше, чем она просила, — годится?

— Конечно.

— Я принес деньги, они в кармане.

Стала видна ее грудь, и он распахнул кофточку, чтобы совсем оголить ее.

— У тебя правда прекрасная фигура. — И он добавил тише и почти со злостью: — Ты действительно стоишь брильянта, а, может, даже больше. Так что успокойся.

Потом он совсем раздел ее и, постелив вещи на землю, осторожно уложил ее на них навзничь. Но прежде чем обнять ее, он выпрямился и некоторое время смотрел на нее. Она лежала с закрытыми глазами. Она забыла, что мсье Чжо, пустив в дело патефон и брильянт, уже видел ее такой, она была уверена, что это впервые. Прежде чем обнять ее, он спросил:

— А что вы будете делать теперь, разбогатев?

— Не знаю, может быть, уедем.

Когда он целовал ее, ей вновь вспомнилась мелодия «Рамоны»: слетая с проигрывателя папаши Барта, она заполняла собой весь зал и вырывалась наружу, к морю, где сливалась с шумом его волн и становилась бессмертной. Но она уже была в его объятиях, плыла куда-то вместе с землей, и полностью доверилась ему: пусть он делает так, как хочет, так, как нужно.

* * *

Было уже очень поздно. В комнате матери горела лампа. Агости развернул машину и остановился рядом с мостом. Сюзанна неподвижно сидела рядом с ним и, казалось, не торопилась выходить.

— Да, тебе, наверно, несладко, — сказал Агости.