Плот "Медузы"

Вспоминается мне также помятое лицо маленького, почти совсем плешивого человечка в железных очках, который молча, но ласково смотрит на меня, точно мы с ним давно знакомы. Это Рене-Луи Дуайон — помните? — издатель. Сам пописывающий стихи. Недурной эссеист. Позже написавший диссертацию о моем «Плоте «Медузы», из которой я извлек много полезного. Но в тот день он ничего не сказал. В отличие от довольно уродливой, веснушчатой дамы с умными глазами и саркастической складкой губ. Она говорит без устали, и ее слушают, она восхищается моей молодостью, восторгается ее пылом, всеми этими «ненавижу семью», «подохни, общество», которые за последние полвека еще ни разу не звучали таким отчаянием в таких «юных устах». Возможно, она была не прочь поцеловать эти уста, но уж очень безобразна она была… Несколько позже Мортье подвел ко мне довольно высокого господина с бледным, перечеркнутым усиками лицом, причем его глаза, рот — все черты, казалось, выражали неизменное сдержанное недоумение: «Вот как? А я и не предполагал…» Он протянул мне руку, откинув назад верхнюю часть корпуса. Мягким, женским голосом с едва заметным провансальским акцентом он произнес, изящно поджимая губы: «Ярость, кощунство — все это прекрасно, не бойтесь дать коленкой под священный зад, но, ради бога, будьте осторожны, не трогайте жемчужные короны!» Я хотел было поинтересоваться, что он, собственно, имеет в виду, но он продолжал своим жеманным голосом: «Позвольте полюбопытствовать, кого вы предпочитаете: Сократа или Вагнера?» В эту минуту подошли еще какие-то люди, и я так и не успел задать свой вопрос. Потом мне вспоминается говорливое веселье у столов, безмолвная толкотня вокруг сандвичей и то, что я не заметил среди присутствующих ни одной по-настоящему хорошенькой женщины.

Я подумала: «И ты — будь осторожна! Но опасайся не жемчужных корон, а его таланта имитатора. Его портретные зарисовки (Фарга, Подана) живые и очень похожие. В своих воспоминаниях он, вероятно, искренен. Но впечатление может быть и обманчивым, и эта словоохотливость призвана скрыть самое главное. Он больше не спрашивает меня, не пора ли ему закругляться, но все ходит вокруг да около. В этой велеречивости кроется какая-то хитрость. По-моему, мы у цели. До сих пор он, по-видимому, не скрывал от меня ничего существенного. Но — внимание! — сейчас должны сработать защитные рефлексы. Может быть, даже подсознательно. Тем деликатней надо действовать.

— И долго вы там оставались?

— Где?

— На этом приеме в вашу честь.

— Уже не помню. Так или иначе, я ушел оттуда измученный. И физически. И морально.

— Но все-таки счастливый?

— Как вам сказать, и да и нет. Понимаете, я не знал, что думать. Я чувствовал вокруг себя атмосферу подъема, довольства, радостного возбуждения, не без примеси яда, но при этом не совсем улавливал, против кого направлено ядовитое жало: против моих жертв или против меня самого? Скандалом наслаждались, но оценили ли мои стихи? Сочувствовали ли моему негодованию? Или, наоборот, осуждали мою дерзость, возмущались неблагодарным сыном, издевались над иконоборцем? Что имел в виду Полан, говоря о «жемчужных коронах»? На следующей неделе в газетах появились первые рецензии. Я был слишком молод — я ни черта не уразумел.

— То есть в каком смысле?

— А в таком, что большинство статей меня резко критиковали. А моя книга разошлась в три дня. У меня не было отбоя от приглашений на обеды и в литературные салоны.

— Например?

— Не понял, простите?

— Что, например, говорилось в статьях?

— Что жаль большого таланта, потраченного ради столь ничтожной цели.

— И в левых газетах и журналах тоже?

— Вот именно, это-то меня и удивляло: если бы меня поливали грязью только «Фигаро» и «Эко де Пари», это было бы вполне естественно. Но Жан-Ришар Блок в «Се суар» назвал меня «жалким карапузом». Я был совершенно сбит с толку.

— А теперь вы понимаете, чем это было вызвано?

Он неопределенно махнул рукой и уклонился от ответа.

— Но больше всего поразил меня Анри Беро в «Гренгуаре».

— Он вас, конечно, разнес?

— Ничуть не бывало — он захлебывался от восторга! Доброжелательны были и «Канар», и Гюс Бофа в «Крапуйо». «Марианна» была «за», а «Вандреди» «против» — поди пойми! Но, несмотря на всю эту неразбериху, Мортье и Пуанье были на седьмом небе. Пока свирепое перо Пуанье почти весело парировало нападки недоброжелателей, Мортье печатал уже десятую тысячу экземпляров и распродал их за неделю.

— Я помню, вас тогда прозвали «гениальный постреленок».

— Ха, вы это помните? Это словечко пустил Кокто. Мне его припоминают до сих пор. И оно не доставляет мне большого удовольствия.

— Почему?

— «Гениальный постреленок» не имеет ничего общего с гениальностью. Но не стоит углубляться. Нас познакомила баронесса Дессу.

— С Кокто?

— Да, и с Андре Жидом. На этот раз Марселю Пуанье пришлось тащить меня буквально на аркане, потому что я трепетал перед этими знаменитостями. Но вообще-то мне пришлось разочароваться, не столько в Кокто, сколько в Андре Жиде. Могу рассказать вам анекдот. Вам не надоело?

— Говорите, говорите…