Плоть и кровь

Сьюзен нежно поцеловала его в губы. Он был ее единственным настоящим другом, а она изменила ему. Поцелуй длился, длился, и в конце концов Тодд оказался лежащим на ней. Сьюзен раздвинула ноги, и он вскользнул в нее, впервые — за какое время? — за год? За срок еще больший? Он здесь, он движется в ней, и в глазах ее уже плывет знакомая красная тень. Она лежала, как лежала под ним всегда, стискивая крепкие мышцы его спины, разглаживая их, благодарно целуя его в щеку и в ухо. Знакомый жар наполнял ее, жар сладкого, вспыхивающего и гаснущего возбуждения. Она старалась не делать ничего необычного, не показывать того, чему научилась с Джоэлом. Она могла бы попросить Тодда двигаться медленнее, дать ей время догнать самое себя. Но если она сделает это, Тодд все поймет, догадается. Она чувствовала себя прозрачной, ощущала свою неверность, как тик, бьющийся прямо под кожей. Ощущала свою алчность и похотливость, свою способность к разрушению. И шептала: «Ах, Тодд, я люблю тебя». Лицо его сморщилось, он задохнулся и сполз с нее, оставив одну руку лежать поверх ее грудей. Он целовал ее, а она лежала рядом с ним и молча молилась. Через три недели, когда выяснилось, что она забеременела — возможно, от Тодда, но скорее всего от Джоэла, — Сьюзен дала окончательный зарок. Она навсегда останется верной мужу. Бросит учебу, перестанет думать о работе. Она будет самим совершенством, неизменно надежным чудом добродетели и доброты.

1982

Смотреть, как он стоит голышом на пожарной лестнице, распевая «Разве это не дождь?», как редеет тьма, обнимающая его глянцевое темное тело, слушать, как живущая этажом выше шлюшка вопит, чтобы он заткнулся, на хер, — это и было всем, что Зои хотелось знать о любви. Она сидела на матрасе и пела «Темного ангела». Просто повторяя эти два слова раз за разом, пока музыка вытекала в светлеющий воздух, а обозленная шлюшка ногами отбивала по потолку контрритм. «Темный ангел заглянул ко мне нынче ночью». Будь у Зои такой талант, она писала бы песни. Черные крылья, гладкие бока, покрой ниспадающих мускульных складок, пришитых стежками прямо к кости. И ни грамма смертного жирка. Кровь Зои просеивала сквозь себя остатки «кислоты», а она напевала «Темный ангел в моем окне». Он сказал, что хочет спеть гимн Энни, плавающей сейчас с безумно распущенными волосами где-то в Ист-Ривер, — немому ангелу утопленников, дрейфующему среди блеска рыбешек и потерянных украшений. Его отделяло от воды множество других людей, но эта музыка предназначалась не им.

— Эй, — произнесла Зои и понаблюдала за тем, как ее голос прорезает мглу комнаты. Как он несется туда, где стоит Левон. — Эй.

Он не замолк. Зои смотрела, как голос вплывает в его ухо и остается там. Вот и еще какая-то частичка ее существа оказалась внутри Левона. Полученное он возвращал не часто.

Она могла бы сказать: «Иди сюда, вернись в постель», но эти слова ей отпускать от себя не хотелось. Не хотелось, чтобы он забрал их. Она поднялась с матраса, завернулась в простыню. Из простыни посыпались искры. Холодный, туманный воздух наэлектризовал ткань. Вокруг тела Зои засветился ореол, последовавший за ней, шедшей по половицам к окну.

— Эй, — повторила она, вылезая наружу.

Сверху лилась ругань шлюшки. «Психи гребаные, заткнитесь, не то я в полицию позвоню». Никуда она не позвонит. Зои жалела о том, что не знает ее имени. Флоретта была девушкой милой, Луз — занятной и вечно кем-то побитой, однако с их поры наверху успели пожить еще три девушки, и все они были черными дырами этого мира, лишенными великодушия и даже получавшими удовольствие от собственной низости. Откуда ж ей было знать их имена?

— Левон, — прошептала Зои, это прозрачное слово можно было отдать ему, потому что оно так и так было его принадлежностью. Он пел. Он весь ушел в пение. Вдали, по другую сторону кладбища, разрозненно светились окна многоквартирного дома. Зои думала, что люди, которые просыпались за ними, могли, выглядывая наружу, видеть Левона, совершенно голого, поющего гимн в первом неверном свете дня. И думала, что зрелище это могло утешить их, а могло и перепугать. «Здоровенный черный мужик поет над кладбищем. Только начнешь кофе варить да проверять, высохли ли твои носки, пролежавшие ночь на батарее, ан уже Судный день настал».

— Левон, как это похоже на океан.

Зои не вполне поняла, что означали ее слова, но знала уже: если дать губам волю, они произнесут то, что еще неведомо твоему сознанию.

— Мы словно стоим на берегу Атлантиды, — услышала она свой голос. И начала понимать себя. Нью-Йорк с его огромной мглистой тьмой походил на затерянный город, скрывающий в себе, пока над ним истоньшается и светлеет небо, подводные, залитые непроглядным мраком пещеры. Водное безмолвие плыло над старым кладбищем, и черный дельфин с утыканным рачками хвостом устало прорезал воду между надгробьями и электрическими фонарями, и рыбы рыскали среди них, быстрые и серебристые, как мысли.

— Ах, Левон, — прошептала она, — разве все это не странно? Так прекрасно и так… не знаю…странно?