Плоский мир

«Все ветераны сидели за столами, в креслах с пятью спинками, (ох уж эти кресла!), сидели и шевелили конечностями… ну прямо как насекомые какие-то… заводные манекены… и главное как разодеты! Погончики, форма новая, что-то в ней болотное было… болотного цвета… И все то и дело наклоняются влево-вправо и посматривают на картину, которая висит на стене, своими безжизненными глазами посматривают, а на ней Великовский, у зеркала стоит, да еще так хорошо нарисован, как будто это, ей-богу, сам он… да-да, сам это он и был, в глазу-то его все эти погончики и форма, и сами ветераны отражались, смотрел, изучал и посмеивался про себя, как это ему ловко удалось совершить подтасовку. А репортер приехал на такси, расплатился с водителем и вдруг говорит ему удивленно: «Что это вы мне такое дали на сдачу?» Тот ему отвечает: «Дайте посмотреть… — и вылезает из машины, — ах, извините, это мне вчера заплатили, когда я картину Великовского нарисовал. Замечательная, между прочим, картина, те, кто смотрел, сначала даже подумали, что это сам он, а потом пощупали и видят — это и правда холст, а вовсе не Великовский». «И все же я не понял, — говорит репортер, — вы же такую монету нигде обменять не сможете, она коллекционная». «В том-то и дело — я их собираю», — и вдруг таксист ее хвать из растопыренной ладони репортера, раз и проглотил, а тот в испуге его спрашивает: «Зачем вы это сделали?» «Я знал, что вы не отступитесь. Я же каждый день подвожу вас на такси, и все время наблюдаю… вы постоянно хотите что-нибудь стянуть у меня. Особенно на эти монеты глаз положили, я же все знаю, и только не пытайтесь меня переубедить». «Но как же вы сами сможете теперь изучать их?» — спросил репортер. «Я уже рассмотрел на них все, что только можно было», — таксист злобно гоготнул, сел в машину и уехал… Репортер прошел в плоскость зала и сказал оператору, который в это самое время стоял за линий одного из столов и чистил серебряный поднос, что снимать-то нужно не манекенов, а все больше портрет Великовского, они так, мол, двух зайцев убьют — и зрители ни за что не догадаются о подлоге, (а впрочем, какая разница?), да и в глазу Великовского все равно эти манекены отражаются, все видно будет… И вдруг Великовский на картине начинает двигаться!.. Сходит со стены и говорит, как это ловко ему удалось прикинуться. «Я всегда за вами наблюдаю, так и знайте!»»…

— Кажется, на нее накатило, — произнес Староверцев, загородил собою часть старушечьей тени, поднял растопыренную ладонь, но тут же на ходу сжал ее в кулак и ударил по линии, которою обрывался лоб.

— Ох, сынок, большое тебе спасибо, — сказала она как ни в чем не бывало, безо всякой даже паузы, — иногда на меня такая волна накатывает! Понесет так, что мне самой и ни выбраться нельзя, ни остановить! Итак, об этом репортаже…

— Нет-нет, лучше не надо, а то вдруг опять что-нибудь случится, — предостерег ее Староверцев, — сказать по правде, я все время опасаюсь, что каждый новый раз вы все глубже и глубже забираетесь в безумие, и наступит момент, когда я уже не смогу вас из него вызволить.

— Сынок, не пугай меня ради Бога!

— Успокойтесь, успокойтесь, главное, что теперь вы в полном порядке. Расскажите лучше о том, что было после смерти Ивана Тимофеевича. Павел внимательно слушает вас.

Гордеев действительно слушал, но было такое впечатление, что он находится под каким-то странным гипнозом: глаз его не моргал, в нем поблескивали странные искорки, и если посмотреть со стороны, ей-богу создавалось впечатление, что там отражались те самые манекены, жившие до этого в рассказе старухи, переодетые в военную форму, — вот малюсенькие погончики, пуговички, похожие на монетки, все переливаются и водят таинственные хороводы с тенями, проникающими в глаз из комнаты.