«Подумать только! Да не кажется ли мне все это?» — подумал Гордеев. Перед тем, как они вошли в плоскость этой комнаты ему уже очень хотелось спать, но теперь он был бодр, как если бы выпил три чашки свежемолотого кофе.
— Михаил, я прошу вас уйти. Я ничего этого не сделаю. Вы, похоже, не в своем уме. Если только ваш тесть узнает об этом…
— Вы скоро поймете, о чем я говорил и обязательно нам поможете, — произнес Берестов, отходя к линии двери.
— Если я даже пойму, все равно никогда не помогу вам. Сказать по правде, я совершенно не понимаю…
— Поэтому мы и просим вас.
— Это немыслимо. Уходите сейчас же.
— Вы все равно его убьете. Спокойной ночи.
Профиль мужчины скрылся за линией двери. Выглядело это так, будто невидимая рука повесила в шкаф бежевый костюм, — именно в него был одет Берестов, — и закрыла его там.
На следующее утро Гордеев уже совершенно не помнил произошедшего перед сном разговора с Михаилом, как будто кто-то вырезал это из круга его головы; сразу после завтрака он отправился в антикварную лавку, которую приметил еще когда ехал от вокзала к дому своего дяди; когда художник прибыл на место и стал расплачиваться с таксистом, тот неожиданно протянул ему на сдачу незнакомую монету.
— Что это вы мне дали? Какая-то странная монета, — с удивлением осведомился Гордеев, согнув руку так, что ладонь находилась у самого плеча, и глядя на одну из стоявших на ней монет; он снова нашел на машину и закрыл собою ту часть плоскости, которая до этого принадлежала ветровому стеклу.
— Сойдите с двери — я выйду посмотрю, — сказал таксист.
Гордеев повиновался, и когда профиль таксиста, глаз которого закрывала застекленная железная оправа очка, показался в плоскости улицы, художник вытянул руку так, чтобы ладонь оказалась на уровне этого самого глаза.
— Видите?
— Ох, боже мой! Отдайте мне ее — это очень ценная вещь!
Гордеев рассмеялся.
— Конечно. Только больше так не ошибайтесь.
Таксист схватил монету и, засунув ее в карман, все причитал:
— Ох, боже мой! Как хорошо, что вы мне ее вернули — это большая память.
— Память?
— Да. Я никогда не занимался нумизматикой, нет, но вот эта монета очень много для меня значит — она дорога мне как память о друге. Раньше я работал суфлером в театре и знал там одного актера-кукольника; он как-то привез мне этот подарок из Швейцарии. Но монета вовсе не швейцарская, он выгравировал ее там на заказ. Прелестно, не правда ли?.. Ха, а знаете, что изображено сзади? Посмотрите, вы не поверите… Видите?
— Ну и что? Это ладонь.
— Нет-нет, вы не разглядели. Это кресло в форме растопыренной ладони, с несколькими спинками, у него было такое. Он коллекционировал разную необычную мебель. Сами понимаете, у человека водились деньги — столько обычно бывает у министерских чиновников, а не у актеров, и я в свое время так и не смог дознаться, как он сумел стать исключением из правил. Я всегда шутил, что это кресло — его любимая коллекционная вещь — помогает ему
— Как вы сказали? Глотать? — переспросил Гордеев с недоумением.
— Хватать. Я сказал хватать… но что это я все болтаю и болтаю. Мне пора! — таксист гоготнул, залез за дверцу машины и уехал.
«Он говорил о кукольнике так, как будто того уже нет в живых, — пришло на ум Гордееву, — а может быть тот навсегда уехал в Швейцарию или… превратился в одно из своих кресел… хм…»
Зайдя за линию входной двери и оказавшись в плоскости помещения, Гордеев вынужден был сразу же чихнуть — так нестерпимо блестел серебряный поднос, который чистил пожилой антиквар, стоявший за квадратом стойки; разумеется, художник не мог увидеть этого подноса, но его сияние раздавалось по всему прямоугольнику комнаты, и, конечно, один или два лучика из тысячи юркими светлячками смогли-таки проникнуть в ноздрю.
— Извините, молодой человек, — антиквар растянул в улыбке полурот, — впрочем, мне впервые приходится извиняться за хорошо выполненную работу… Здравствуйте, меня зовут Борис Алексеевич Асторин. Я вам это сообщаю, так как всегда был убежден — если покупатель приходит в не совсем обычный магазин, вроде моего, он обязательно должен знать имя продавца, потому как тот призван стать ему другом и посредником в эстетическом наслаждении.
Всю стену антикварной лавки занимал огромный деревянный шкаф, который в этом радужном свете, походившем на кровеносную систему человека в каком-нибудь биологическом учебнике, зиял десятками ячеек, в плоскости которых виднелись шкатулки, тарелочки, часы, дагерротипы и все эти вещи непременно с гравировками или рисунками. Гордеев, заслонив, рассмотрел некоторые из них; более всего запомнился ему рисунок на коричневом глиняном блюде, видимо выполненный изначально синей краской, но потерявший этот оттенок от времени, да и от коричневого цвета самого блюда, и в результате оставшийся просто черным: мужчина, вытянувшись в струнку, вешал на стену прямоугольную рамку. «Видимо, это картина», — усмехнулся Гордеев про себя, потом тоже в ответ поздоровался и прибавил: