Площадь Революции: Книга зимы (сборник)

Форточки были забиты наглухо. Дверь заперли снаружи. Отчаявшись глотнуть хоть чуток свежего воздуха, Воля уселась в кресло, выключила свет.

Тихо дрогнула дверь: кто-то словно налег на нее плечом. Затем медленно щелкнул замок.

«Демыч, собака, – сами собой, от злости, сплющились веки. – Порву пополам, гада».

Дверь дрогнула еще раз. Через минуту кто-то мягко дотронулся до плеча.

Воля приоткрыла один глаз, потом второй.

Рядом, в полутьме, в длинной вязаной кофте и легких валеночках стоял Андрей. Был он виден смутно, но все ж таки достаточно, чтобы определить: точно, он!

– Я валенки нарочно надел. От них шуму – никакого, – тихо смеялся Андрей. – И, представь, не услышали. Демыч и его амбалы наркотой накачались, грезят. Одна Никта фурией по дому летает. Но она тебя боится. Я сперва на чердаке прятался. А потом рраз– и сюда!

– Ну все. Поехала крыша по скату горы. Убили Андрея, или лежит он к койке привязанный, а сюда – является. Ясно, понятно, – частью про себя, частью вслух высказалась Воля.

– Да не убили. Живой я.

«Вот-вот. Будет теперь сюда тенью шастать. Дура ты, дура! Сперва с Натанчиком связалась, думала в революцию поиграть. Потом – Пустое Рождество, костры… Вот тебе и расплата: и мужика стоящего под пулю подвела, и крыша у тебя поехала. Да еще гранату завтра на живот нацепят… Каюк тебе, Волюн, каюк!»

– Пшитть! – как на кошачью тень, шикнула Воля вслух на Андрея.

– Брось, Воля, не трепи нервы. И без тебя растрепали их. Рана-то у меня не тяжелой оказалась. В левую руку, в мякоть плеча, чуть локтя повыше. Да не в ране дело. Ты свет на минуту включи. Все сразу и поймешь. А чего не поймешь – я объясню. Я ведь бывший астрофизик, ядрена вошь, да и с химией знаком неплохо.

Воля с отчаяния дернула торшер за висюльку. Включился красноватый болезненный свет. Но и в таком, не слишком ярком свете, было ясно: Андрея нет.

– Вот так так! – Воля расхохоталась. – Я ж говорила, говорила я… Тоже мне, астрошизик нашелся!

– А ты выключи опять.

Воля, чуть поколебавшись, выключила.

Андрей стоял рядом, в валенках, в деревенской женской кофте, улыбался.

– Ну, теперь понимаешь?

– Что это я должна понимать? – соскочив на всякий случай с кресла, обойдя его сзади, а потом и спрятавшись за ним, спросила все сильней себя жалеющая, разве только вслух не причитающая Воля.

– Вот и видно: в науках ты – ни бум-бум. Ну? Все ведь элементарно, Волюн. Красочкой они меня специальной обрызгали, красочкой! Есть такая красочка. Я о ней еще при конце советских времен слыхал. Тогда среди наших физико-химических тупарей прошел слушок: создали, мол, такую красочку, для нужд армии. Напылил из пульверизатора – и не видно человека. Ну разве слегка только рожки да ножки из воздуха торчат… А ведь так кого хочешь от глаз скрыть можно: и шпиона, и диверсанта, и целый полк. Химики-физики наши тогда шутили еще: на кой хрен эта красочка армии? Капээсэсу сраному она как раз и сгодится: напузырил красочки в баллон пообъемней, брызнул – и ни тебе черноземной деревни вымирающей, ни Чернобыля блядского, никаких страждущих и правды алчущих.

– Чего ж тогда Горбачева этой красочкой не сбрызнули? – не удержалась Воля. – Может, хоть пятно с лысины свели б. А с пятном этим, глядишь, все правители бывшие и нынешние, да вкупе с депутатами обрыдшими, с экранов на фиг свалились бы…

– Не веришь, значит, в красочку? Может, и правильно, что не веришь. Красочку-то изобрели, ингредиенты смешали… Да только наполовину все сделать успели: разгром, распад, крах! Вот и вышло: днем человек (только человек, на предметы и на животных красочка почему-то не действует) не виден. А ночью – пожалуйста, смотри сколько угодно. Ночью этой красочки – как не бывало. Ну, то есть не действует ночью красочка!

Воля включила-выключила свет. Так оно и было.

– Эти нелюди – уж и не знаю точно, как их назвать – красочку откуда-то и уперли. Демыч вчера хвалился. – Андрей огорченно смолк. – Собаку ею при мне брызгали. Одна собака до вчерашнего дня на даче-то оставалась. А слышал я – много их здесь у прежних хозяев было. Остальных Демыч сжил со свету. Не любит он собак. «Мы сами не хуже собак. К чему этот глупый дубляж?» – так варнякает. Ну, мазали они собаку краской, мазали – не действует! Тогда Демыч придумал собаку эту последнюю – гашишем поить. Напоили – она пошаталась-пошаталась по дому, да и сдохла. Потом вот – меня намазали.

– Поцелуешь меня? – спросила неожиданно Воля.

Андрей – это было и в темноте хорошо заметно – вздрогнул.

– Поцелуй. Если ты живой, конечно…

Не дожидаясь, пока Андрей двинется к ней, Воля оббежала кресло, обхватила Андрея обеими руками, не забыла дернуть его тихонько за бороду, убедилась, борода настоящая – колкая, жесткая, – ткнулась ему губами в щеку, охнув, стала раздевать Андрея, потом бросила, вмиг разделась сама…

– Ты мужик, мужик… Невидимый – а мужик! – шептала Воля, подымаясь и опускаясь над вжатым в кресло гостем. – И живой, живой… Ущипни меня за задницу… Сильней, больней. Ну!

– Воля Васильевна, не спите?

Из-за дверей послышалось царапанье, кряхтенье. Никта явно собиралась войти.

Воля мигом дернула висюльку торшера, стоявшего рядом с креслом. Включился свет, Андрей стал невиден. Воля плотней обхватила его ногами.

– Что вы… что вы делаете? – застыла на пороге Никта.

Воля, полуобернувшись, резко зашипела:

– Ну и дура же ты, Никта! Ну Демыч велел мне. Узор на кресле велел изучать до утра.

– Узор? А чего… чего в таком виде?

– Ой, ну Господи! – нетерпеливо и уже по-настоящему раздражаясь (еще, еще – любви! Надо продолжать! Смелей, острей, глубже!) тихо крикнула Воля. – Ну надоели одежки! Ночь же, Никта. Шла бы и ты, детка, баиньки… А то взорву тебя завтра, к чертям собачьим!

– Я пришла… Я как раз хочу отговорить вас от всех этих дел. Бросьте из себя героиню-то корчить. Я таких-то героинь на Тверской повидала. Сегодня она геройствует, сутенера ни во что не ставит, а завтра – труп в подворотне. Выкиньте из головы этот терроризм сучий! Упросите Демыча, чтоб при кухне оставил, вместо Фадеевны. Ну вместо бабы нашей рябой. Да ей давно пора на пенсию, – бубнила и бубнила Никта в спину голой Воле.

– И не подумаю. А тебя, если ныть не прекратишь, ей-богу, рвану завтра. Мне Демыч только спасибо скажет.

Никта, забыв запереть комнату на ключ, ушла.

Воля вскочила с кресла, вывернула ключ из внешней замочной скважины, вставила в скважину внутреннюю, дважды ключ повернула, выключила свет, перетащила Андрея за руку через всю комнату, не раскрывая дивана, легла на живот…

Острое и неповторимое любовное переживание вспороло низы ее тела. Соприродное иному, непознанному бытию, может даже легкой летаргической смерти – оно входило ей в ноздри колеблющимся запахом диванной кожи, разрывало рот тайно зародившимся, тихо позванивающим криком…

Через полчаса Андрей, смертельно хотевший курить и боявшийся дымом привлечь охранников в Волину комнату, чтобы от мыслей про курево отбиться, заговорил:

– Ты думаешь, Демыч выпустил бы меня из лап, так вот красочкой-то измазав? Да ни за что. Но обдурил я его. Сказал – буду им помогать. И как раз по научной части. Он для эксперименту полбаллона краски на меня и вылил. Доверился, так сказать… Я ведь и тебя обещал к помощи склонить.

– Уже склонил… – Воля рассмеялась.

– Будет ржать-то… Так вот, обдурил я его. И как только виден быть перестал, рраз во двор – и на дерево. Видала? Рядом с дачей во дворе растет. Высокое! На дереве отсиделся, потом – на крышу, оттуда на чердак. А уж с чердака через балкон второго этажа – к тебе. Да только ненадежно все это. Надо поскорей отсюда выбираться…

– Погоди пока…

Притянув Андрея поближе, Воля пятерней захватила бороду, свободную руку перекинула ему через плечо, сделала движение, другое, третье…

Но не эти движения и не сладость с болью доставляли ей самое жгучее наслаждение! Впервые за долгие месяцы она словно лишилась неотступного и ненужного счета времени, лишилась забот, выпала из всех своих тревог и мыслей. Даже победно звенящая музыка века восемнадцатого, всюду ее в последние недели сопровождавшая, отступила за плотный, непроницаемый для криков и слов занавес.

К реальности Волю вернул Андрей:

– Я че думаю, – он осторожно покашлял. – Демыч с Аблесимом, ну с монголом этим, помощничком своим, да и все другие здесь на даче… Они под террористов только делаются, маскируются. Только вот зачем? Но ты не бойся… Я средство верное знаю…

От неожиданных этих слов Воля включила ночник около дивана. Андрей снова перестал быть виден. Так, из невидимого состояния, он и продолжил:

– Я, конечно, это еще не до конца понял, а только чую: не то что не террористы – не люди они! Демыч, еще до нашего приезда, где-то отловил дикого кабана, привел на дачу и загрыз. Ей-бо, как волк! Мне Фадеевна, баба рябая – она у них вольнонаемная – шепнула. Да еще философию, гад, при этом разводит, белиберду разную болтает. Я сперва думал – с перекуру. Потом вижу – нет!

Вчера сказал мне: «Вас, русских, не грядущий Хам и не грядущий Китаец победит. Ни-ни. Вас победит человекозверь. Собачий Сын, из нутра вашего вышедший, победит. Тут, говорит, один ваш писатель краем уха про нас что-то такое прослышал. Но изобразил как – умора. Какое-то превращение собаки в человека. Потом снова человека в собаку. Операции, наркоз, то, се… А на черта обычную собаку в человека превращать? Глупос. Да и сделано давно уже. Собака – собака и есть. Ну, когда она обыкновенная собака. А есть – как в сказочке вашей – Иван Собачий Сын. А есть мы – не известные вам, но наилучшие в мире твари! И существуем мы во всех концах земли. Среди любого народа существуем! А вовсе не как выдумка и выраженьице. Просто в последние десятилетия – прятались мы. Везде, во всех странах, прятались. Здесь, в России, к примеру – приезжими прикидывались: мы, мол, не здешние! Мы с Египту приехали! Но лишь подступит заветный час, час надлома и революции – мы тут как тут! Выступим из любого народа – и нате пожалуйста: спровоцируем, подстроим, подсобим!»

– Ты намучился, устал, еще рана эта… Брось про них, про подонков этих. Какие там неизвестные твари! Просто их кавказцы для теракта наняли. Двигайся ко мне. Что там завтра, кто знает…

– Нет. Ты погоди, послушай… Все эти революционеры – и Демыч с ними – они чего хотят? А хотят они абсурдизировать действительность. Хотят доказать: абсурд и смерть правят миром! Абсурд и смерть двигают астрономией, театром, всем остальным. Все абсурдно, а потому террор и революция – законны! И даже – как можно чаще надо теракты повторять, чтоб человечество от скуки само не подохло! Вот как эти мелкие твари, в революцию вместо гигантов и исполинов полезшие, думают! А теперь дальше послушай.

– Не хочу, не буду… Какие сейчас разговоры…

– Ну тогда выключи свет. Понимаешь… Всего несколько часов прошло, – а надоело… Невидимым быть надоело. Мука и глупость эта самая невидимость!

– Эк тебя на болтовню потянуло.

Она выключила свет, Андрей стал видимым, тише еще сказал:

– А ты все-таки послушай. Необычные же ощущения… Для науки сгодятся… Так вот: сначала-то мне жутко понравилось быть невидимым. Свобода, независимость, то да се. Может, потому еще, что отражение свое видеть перестал. Знаешь, как в последнее время бывало? Глянешь случайно в зеркало, а там – ничего хорошего. Ну, сразу мысли в чужую епархию и поехали. А сегодня, когда мимо зеркала прошел, и оно меня не отразило, подумал: «Собственный вид для мужика в России – обуза». Лучше оно, когда ты – «невидимый мужик». Никто не видит, а ты есть! Работу работаешь, кому-то там пособляешь. И не бежишь потом к зеркалу нос задирать. Вот, мол, какой я герой. Но это я только попервоначалу, в первые часы «невидимости» думал. А потом…

– Да ты и пробыл-то без вида телесного – всего ничего.

– А потом понял: человек не должен быть невидимым! Ни мужик, ни баба. Невидимый – значит Никто. Не-человек.

– Тогда, может, – ангел Божий?

– Не говори так, Волюн, брось! Сделали из меня при подмоге наших бывших спецслужб невидимку какого-то. А я не – хочу! Я – субстанция видимая! Я – есмь!

– Тише ты. Хорошо, Никта камеру слежения у меня сломала. Все равно свет сейчас включу, мало ли кто там за дверью…

Воля снова включила свет. Закинула длинную, загорелую, чуть толстоватую в колене, но на ее собственный вкус весьма привлекательную ногу, на спинку дивана.

– Да пойми ты, не могу я этой невидимости! Выключи свет! Сдери с меня эту краску, ну слижи хоть…

– Это я – сейчас, это с радостью… Всю, всю до капли слижу…

Через десять минут Андрей снова завел свое:

– Они тебя взрывать заставят. Это, конечно, на первый взгляд, плохо. И тебе не хочется, я знаю. Но не хочется потому – что мало чего в жизни ты повидала…

– Тебя вот вижу… – вырубила свет Воля.

– Да ты погоди, послушай! Может, я и не прав… А только всякие мысли в последние дни в голову лезут. Понимаешь? Не карнавальная революция, с бархатом, всяким другим тряпьем и масочками нужна. Не козлобородькина подстава. Не гавканье Демыча. Не жалкий взрыв – для понту! Взрыв нужен настоящий, огромный, очищающий все на тысячи верст вокруг! Понимаешь? Взрыв – и чистота! Взрыв – и полное отсутствие гнуси и грязи! А потом, из этого «отсутствия» – глядишь, новая и лучшая жизнь созреет. Так не Воскресение ли, вами, чудаками искомое (пусть мелкое, пусть частное) такой взрыв есть? Ведь и сама Вселенная взрывом творилась и создавалась. Потому-то во всем этом гадком терроре, но конечно не в мелком, не в зверином – есть что-то загадочное и влекущее. Ну, словно бы некоторая святость вновь создаваемого мира в нем ощущается… Да и потом, кто бы Вселенную взрывом не создал: Бог, Макрокосм, Иррационал какой-то – я тебе как астрофизик скажу: взрыв – это рождение… Взрыв – это…

– Не шути так. Кровь, мозги разбрызганные, оторванные пальцы… Какое тут сотворение мира? Ты на тело мое глянь, – она снова включила свет, – разорвет его на куски, и ни спины тебе, ни ног…

– А ты выше, выше ног смотри! Всюду ведь на земле царит планируемая смерть! Человеком планируемая! Божественную смерть – ее в план не вставишь. Она приходит нежданно. Красиво, я бы сказал, приходит! Совсем не то, когда смерть – чисто человеческая, и когда все только этой планируемой смерти подчиняются. Одни крематории! Города и поселки планируемых кладбищ! Естественная убыль, сухая статистика, все такое прочее… Так чем же смерть (и, возможно, новая жизнь) от богоподобного взрыва хуже? Только тем, что вне муниципалитетов, внеплановая?

В глазах у Воли уже стояли слезы.

– Ты отдаешь меня им… Всю, до клеточки… Ладно… Спасибо…

– Ну будет, шучу… Говорил же тебе – намаялся я в жизни, пока из астрофизиков «на землю» садился. Разорили меня кулачки столыпинские, догола местные фермеры колхозные раздели. Так я теперь и не ученый, и не землепашец. От этого и болтаю про взрыв. И брата мне жалко. Сотворит с ним Козлобородько что-то гнусное, чую. Я к нему в Пустое Рождество специально из-за Вальки приходил. Это пешком-то, каждый день! По местам нашим шел, печалился. Не хозяина места эти ищут – раба. А ты говоришь – взрывать не надо.

– Ты местных хорошо знал? – Воля попыталась увести мысли Андреевы в сторону. – Про Толю Морлова, композитора, правду этот, в аэросанях, болтал?

– Знал я Толю. Вздорный был мужчина и гордый. Но музыка у него – ничего себе была. Я разок слыхал: додекафония – жуткая! А сладко, а приятно.

– Погиб, замерз он…

– Знаю, слыхал.

– Как Орфей по лесу он шел. И – пропал, замерз бедолага.

– Как Орфей, говоришь?

– Ну да. Бессмертную мелодию тоже искал, видно. А может, жену будущую высматривал. Это, кстати, одно и то же. Да тебе, астрофизику, не понять, какое там…

– Орфей, ты сказала? Ну это навряд ли…

– А может, Толя, как Евстигней Фомин, новую оперу сочинял… Я, знаешь, либретто про Фомина пишу. Композитор такой гениальный был. Только жизнь его была – тайная, жизнь его – горькая и непонятная была…

– Так ты у нас еще и либреттистка? Ну тогда двигайся ко мне. Сейчас пощупаем, что это такое…