Площадь Революции: Книга зимы (сборник)

Открыв глаза, Лодыженский глянул на Варю. Та улыбалась, сочувствовала. Он хотел рассказать ей про августовскую тишину на Тверской, про шмыгающее в кронах деревьев глупо-немое будущее, про страшно опустевший Елисеевский магазин, но сразу оборвал себя.

«Да она ж тогда под стол пешком ходила! Что ей вообще может быть известно о механизме жизни? Ей один, один механизм нужен!»

Официанты стали пробегать чаще. Там, наверху, час пиршества, час блаженства, видимо, приближался.

Вдруг двое официантов вкатили на тележке громоздкое блюдо. На нем в виде многооконного дома высился белый торт с густо вкрапленными красными мармеладками.

«Вот они его как! Кому-то – на тарелочке! Прямо как тогда, после событий… Да ведь это Белый дом наш московский! Сейчас они его хавать будут! Потом и Кремль! И Разгуляй, и Покровку! Всё употребят, всё схавают!.. Фу ты, воображение разыгралось. Поберечь нервы надо!»

Тут официанты понесли-покатили новую еду.

Был провезен на тележке громадный, порубленный на части осетр. Нос осетру аккуратно обломили, в бока вдавили бледно-зеленые виноградины-иллюминаторы, на острую спинку и на боковые плавники накололи сочащиеся красным соком помидоры.

«Да это ж… подводная наша лодка! Та самая! А здесь… здесь чинодралы партийные гибель ее празднуют! Значит… сами они гибель ее и сконструировали!»

Тут же покатили установленную на две тележки столешницу. Грубо разрубленные овощи, маринованные чесночно-людские головки, поглядывающие из зарослей лука и черемши гранатометы гороха, фиолетово-фасолистые «стингеры»… Овощи были выложены так, что очертаниями своими напоминали мятежную территорию – Чечню.

Прогромыхала и тележка с напитками. Высокие рейнские бутылки были выстроены в ряд, втиснуты в красноватую соломенную оплетку. Соединяла бутылки меж собой зубчатая кремлевская стена.

Официантов с подносами скопилось уже немало, но они не могли пробиться вверх по узкой лестнице, не могли протолкнуть тележки по проложенным сбоку лестницы рельсам. Началась давка. И полетели над временами и событиями, вываленными на подносы, вздорные окрики, гадкие мусорные словечки!

Тут, в самых верхах лестницы, у буфета снова объявился Побужацкий, уже со свитой. Он прокричал с высот что-то грозно-сбивчивое, потом завизжал, замахал руками.

Тоска, весь день копившаяся в Лодыженском, вдруг возросла до размеров вселенских. Тоска металась в его опустевшем теле, как зверь, круша перепонки из костей и жил. Наконец не выдержав, доктор вскочил, кинулся к Побужацкому. Но добрался только до застрявших у входа на лестницу кремлевских бутылок, до кавказских овощей, до осетров-лодок…

Тогда он схватил металлическую табуретку с тремя изогнутыми ножками, поднял ее над собой…

Удар! Снова удар! Потом еще, еще!

Звон стекла, потоки пьянящей влаги, хруст бараньих костей, изломанное страхом и враз остекленевшее лицо Побужацкого, хохот то ли кого-то из официантов, то ли Вари Нудьги, – все это разорвало Лодыженскому нутро, но и враз очистило его от зеленоватой тины-дряни.

«Так, так, так! Выше, круче, резче! Бей, круши!»