Площадь Разгуляй

— Не покажу! — Мне стало очень тревожно и страшно. Я вспомнил про маму и про папу, которых не видел много дней с тех пор, как они уехали на свою Украину. Я, будто наяву, увидел мертвое совсем лицо Александра Карловича в машине «Скорой помощи». И еще вот: Иосиф, когда укладывал меня спать, целовал, как мама, и, мне казалось, тихо плакал. А однажды сказал:

— Бедный ты, мой братик…

Я спросил:

— Почему «бедный»? Разве мы бедные?

Он ответил мне молчанием. Потом сказал:

— Спи, человечек…

Еще я вспомнил: Иосиф, когда пролезал в форточку из кухни на веранду, сказал шепотом:

— Никому ни про кого не рассказывай! Ни–и–икому!..

Александр Карлович, в эти дни без мамы и папы, был какой–то не такой, как всегда, а грустный, больной, старый. По–чему–то теперь он не сажал меня на рояль и не играл для меня.

А сидел со мной в кресле, тихо гладил по голове своей теплой большой рукой. И тихо–тихо, сам себе, говорил по–немецки. И фрау Элизе по вечерам не пила с ним кофе. Она приводила меня из садика и долго шепталась с Александром Карловичем. Потом целовала меня, уложив в постель, и уходила в слезах…

И вот теперь, в машине, я встревожился: «Как же так — вернутся без меня мама и папа, а меня дома нет?!» Я еще не понимал, что больше не будет дома, что его уже у меня нет, как нет больше мамы и папы. И Иосифа не будет никогда. Никого не будет. Но начал догадываться: «Не эти ли вот сердитые дяди отняли у меня моих любимых? И дом? Эти! Эти! Ведь и меня они везут куда–то, не предупредив маму и папу! Но не должно так быть, чтобы без спросу! И чтобы никакого дома не было!»

И меня стало беспокоить, что, возвратившись, мама и папа очень удивятся — меня не окажется дома! А никто не знает больше, что меня увезли, — Александра Карловича неделю назад положили в больницу. И доктор со «Скорой помощи» озабоченно бросил:

«Сердечный приступ!»… Наверно, я говорил вслух… Или дяди умели залезать в мысли? Они сказали:

— Никто к тебе не придет. Бросили тебя. Скажи лучше, где твоя тетя Элиза проживает? Мы тебя, пацан, подкинем к ней.

А машина–то только что проехала мимо фрау–элизиного дома!.. И тут только до меня дошли слова дядь! «Бросили меня?!» Папа и мама меня бросили?! Так может сказать только очень злой, очень злой человек — Бармалей, например! Наверно, и эти дяди очень злые… Во–о–от почему Иосиф не смеялся, когда убегал от них! Когда убегал в салки — всегда смеялся! А сегодня не смеялся. Только шепнул: «Никому ни про кого не рассказывай!» А перед тем, как вылезти через форточку, поцеловал меня: «Я скоро тебя разыщу! Будь мужчиной, братик!..»

— Вы злые, вы злые! — Этот крик мой в машине помню всегда… И в последний раз заплакал — больше не плакал при них.

И не разговаривал ни с кем, не отвечал никому — что–то случилось со мной…

Меня привезли в тюрьму!.. Почему в тюрьму?! Я знал, что тюрьма — дом, и в нем на ключ запирают бандитов, чтобы не разбойничали… Но я — не бандит!.. Почему же тюрьма?.. Тюрьму звали «Таганка». В нее свозили и детей–беспризорных. Милиция и дворники ловили их в «облавах», как живодеры ловили в московских дворах бездомных собак… Еще тюрьму звали «кичман», нас всех — «малолетками», — все, все здесь звалось не так, как дома, или у фрау Элизе, или у дедушки с бабушкой в

Мстиславле. Мальчиков звали «пацанами», девочек — «пацанками» и «сучками». Кто умел воровать, звался «людем» или «уркой», кто не умел еще — «фраером»…

Мне сказали:

— Слышь, пацан, — это твой дом!

Нет! Это был не мой дом! Здесь нас «держали» в огромных комнатах, которые называли «камеры», и спать «ложили» на доски поверх «козлов» — их звали «на нары». А сами мы были «хеврой». Кормили нас дяди «мусора». Они выдавали нам суп – он звался «баландой» — и «хлебушко», который назывался «пайка» или горбушка — горбушку я любил дома! Они нас не били.

Потому, наверно, я их не запомнил. А вот когда после осени и зимы меня «перегнали» — перевезли, значит, — в Даниловку, в детприемник, — здесь запомнил всех. Первой — тетю «лягавую» Раю. У нее были черные волосы и доброе, как у моей тети Рахили, белое лицо. Утром она кричала: «Па–дъем!» — давала нам баланду и половинку пайки, а вечером — еще половину и чай. И укрывала «одеялками» самых маленьких. Тех, кто не ложился сразу, она больно хлестала свернутым мокрым тряпичным жгутом. Еще она очень сердилась на маленькую «сучку» Юльку, которая была меньше меня, била ее. Та днем и ночью плакала чуть слышно, и все звала и звала свою маму… Я не мог спать из–за ее стонущего плача. Плач был похож на тихий вой взаправдашней больной сучки…

Здесь, в Даниловке, в первые дни приходили чужие мусора.

Спрашивали одно и то же: «Где брательник?» И про фрау Элизе: «Где проживает?». Я не отвечал — не мог или не хотел. За это мусора били меня рукой по лицу, а тетя лягавая Рая секла своей мокрой тряпкой…

Я бросался на них, как кидались «психованные» сучки, когда их били, кусался, кричал что–то… Однажды я укусил дядю мусора за руку. На меня «накинули» «ласточку» — страшный мешок с длинными рукавами… Я успел подумать, что переломился пополам — спина громко хрустнула, — я это услыхал…