Ответ пришёл в форме вопроса:” Ты остаёшься или уходишь?”. И переговоры начались заново с той лишь разницей, что у меня было время более доходчиво формулировать суть. Беседа заканчивается стандартным расплывчатым “Приезжай с утра, порешаем.” Я парирую очень просто: “Хорошо, жду отмашки по зарплате.” Такой расклад, закреплённый в письменной форме, меня вполне устраивает. Я доволен результатом и уже начинаю делить в уме шкуру неубитого медведя.
Подхожу к зеркалу
с утра и замечаю, что в уголках рта уже три трещины вместо одной. Они углубились и стали похожи на систему геологических разломов Прибайкалья. Выглядит отталкивающе, но если улыбаться не слишком широко, то приротовые складки маскируют недуг.
Теперь я буду смотреться в зеркало намного чаще, при любом удобном случае, чтобы следить за развитием болезни. От безвыходности я иду в аптеку за мазью, заранее зная, что она не поможет. Мазь лечит симптомы, а не причины.
Машинально проверяю сообщения от Кроны в любой удобный момент. Может хотя бы по рабочим делам напишет. Но нет. Я всё ещё не могу поверить в то, что нужно начинать с чистого листа. Накатывает тоска и краски меркнут. Руки, одежда, мебель, вид из окна – всё кажется не красивым, убогим. И даже солнце, настолько редкое в Петербурге, что следовало бы доплачивать за работу в солнечные дни, раздражает своими бликами на экране монитора.
Приближается вечер, а отмашки от генерального так и не поступало.
Рисс сказал, что сегодня переночует в другом месте. Он уехал, оставив меня один на один с собой беспомощным.
Ожидание становится невыносимым. В современном мире, где многое можно получить прямо сейчас, трудно быть терпеливым. Прямо сейчас информационный рынок заставляет меня подбирать как можно более короткие ёмкие фразы, потому что мало кто читает длинные размазанные.
Я выхожу в магазин за шоколадкой “Bounty”. Всё настолько плохо, что мне не лень одеться, спуститься с 19 этажа, дойти до магазина, а потом совершить те же самые действия в обратном порядке ради двух маленьких конфет в райской упаковке.
Возвращаясь домой из магазина, я натыкаюсь на громко рыдающего ребёнка. Он стоит прямо по середине дороги неподалеку от детской площадки. Рядом с ним женщина, объясняющая окружающим, что малыш не может найти маму. Женщине приходится перекрикивать мальчика, чтобы ее услышали. Это доставляет ей неудобства и на ухоженном лице появляются некрасивые “злые” морщинки. Душераздирающий плач не мог оставить меня безразличным. Маленькому человеку хуже, чем мне, хотя я тоже готов разрыдаться. И тоже из-за отсутствия любимой женщины.
Подойдя поближе, я спрашиваю у парня, как его зовут. Он ничего не отвечает, но плакать прекращает. Женщина благодарит меня за возможность говорить спокойно, отворачивается от толпы и сообщает, что ребёнок напуган и не будет отвечать на вопросы. Её лицо заметно хорошеет и положение дел уже не кажется столь безнадёжным.
Мальчик снова начинает рыдать, но теперь не так громко. Кто-то из окруживших нас людей подсказывает, что парень живёт в соседней парадной и мы двигаемся туда. По пути я тщетно пытаюсь выяснить, где он последний раз видел маму. Женщина оказалась права: от шока мальчик молчит как партизан.
Он так и не сказал нам номер квартиры. Мы разворачиваемся на 180 перед домофоном и идём обратно. Других идей нет. По пути мы пытаемся убедить мальчика, что мама обязательно найдётся. Это мàло, но помогает. Мальчуган либо тихо плачет, либо всхлипывает. Нужно отметить, что женщина сразу проявила материнскую сноровку, и всхлипывания вместо плача – полностью её заслуга. Она использует те самые так называемые женские хитрости: “Подержи меня за ручку” или “Смотри какой у меня мячик – на, понеси”, и ребёнок её слушает. В то время как мои «Ничего страшного, дружок», «Идём, сейчас мы найдём маму” пролетают мимо. Он даже отказывается от моего Bounty! От шоколадки, из-за которой я здесь, рядом с ним, и стараюсь помочь!
Ощущая несправедливость, я немного перегибаю палку. Присев на корточки, на один уровень с потерявшемся, чтобы добиться его внимания, смотрю в глаза и говорю очень серьёзно: “Ты же мужик, хватит плакать! Мужики не плачут!» Ребёнок смотрит на меня испуганным взглядом. Я понимаю, дружище, плакать проще, чем соображать. Но нужно себя заставлять. И чем чаще, тем лучше. Сильная женщина почувствовала в моём наставлении нотки дискриминации по половому признаку и тут же пристыдила меня: «Что за народ пошёл, ни грамма сочувствия!» Она презрительно отворачивает голову и больше не смотрит в мою сторону.