Плохо быть мной

— Пионеры, — пояснил я, — организация в советской школе. Принимали всех поголовно с десяти лет. Красный галстук на шее и все такое. А меня родители не отдали. — Он, улыбаясь, смотрел на меня все с тем же, кажется, непониманием, о чем я. — Тяжело быть маленьким не похожим на других, — сказал я.

Я замялся и замолчал. Я уже стал жалеть, что начал про это рассказывать. Он тоже молчал, просто тихо сидел, смотрел на меня, улыбался.

— Однажды решили принять насильно, — попробовал я еще раз. — Вытолкали вперед на линейке и начали напяливать галстук перед всей школой. Я стою и только знаю, что нельзя. И стукнул по этому галстуку кулаком. И он на глазах у всей школы упал на пол. Скандал.

Продолжать было бессмысленно. На секунду мне почудилось, что собеседник не понимает по-английски.

— Когда я обратился, — Джейсон как будто продолжил фразу, которую начал еще до того, как я завел про пионеров, — у меня началась другая жизнь. Я словно бы начал все узнавать. Смотрю на эту чашку, к примеру, — он взял со стола чашку и повернул ее к себе сначала правой, а потом левой стороной, — как будто всю жизнь не мог ее узнать и вдруг наконец-то узнал.

Теперь и он замолчал. Наверное, тоже понял, что продолжать бессмысленно.

— Ясно, — наконец произнес он бодрым голосом. — И теперь ты… — он как будто пытался что-то вспомнить. — В Нью-Йорке! — заключил внезапно.

Я вяло кивнул головой.

— Нравится? — спросил он с сожалением. Ему как будто было жаль меня.

— Нравится, — так же вяло ответил я.

Он опять помолчал, потом сказал, что будет сейчас читать акафист Божьей Матери, и если хочу, я могу к нему присоединиться. Я поблагодарил и ответил, что, пожалуй, полежу.

Я побрел в свою часть комнаты, лег на жесткую постель и положил руки за голову. Кровать находилась в самом темном углу квартиры. Оттуда на меня смотрели иконы. До меня донеслись монотонные слова акафиста. Как издалека. Джейсон молился на английском, но мне казалось, что я слышал, как отец произносил эти слова в моем детстве. Я полежал какое-то время в блаженной пустоте, встал и пошел делать себе чай. Я сидел за покосившимся столом со скатертью в пятнах, пил чай и смотрел, как молится Джейсон.

Наконец он закончил, поцеловал молитвенник и положил его на подоконник. Осторожно откашлялся и остановился напротив меня.

— Миша, — начал он, замолчал и наконец заговорил снова. Голос его звучал странно. — Я решил уехать в монастырь в Сан-Франциско. Навсегда. Никто об этом не знает. Даже брат. Ты поможешь мне донести чемоданы до метро? И чтобы ты никому об этом не говорил? Никому.

— Помогу, — нервно пробормотал я и вспомнил, как брат Джейсона повторял, что у того не все дома.

За окном было еще светло, но я сказал Джейсону, что, пожалуй, пойду спать. Он ответил, что, скорее всего, сделает то же самое.

Перед сном я вошел в маленькую смежную с туалетом ванную. Провел пальцем по грязному кафелю, потрогал занавески в пятнах, вспомнил сверкающую ванную Полины и то, чем мы, порядком улетевшие от марихуаны, там занимались. И как, ударившись головой о кафель, она этого не замечала. «Если бы я была мужчиной, то влюбилась бы в тебя, — сказала она. — Как жаль, что я женщина!»

Я снова оглядел нечистые занавески и липкую ванну — и на этот раз вздрогнул от счастливого чувства, что меня нет в ее квартире и, когда я выйду, в соседней комнате будет Джейсон, а не она, и ощутил целебную скуку этого чердака. Перед тем как шагнуть в коридор, я, не знаю почему, перекрестился.

* * *

Джейсон будит меня в пять часов утра. Надо помочь донести ему чемоданы до метро. Он едет в монастырь в Сан-Франциско. Квартира остается мне одному. Выходим на улицу, на которой даже в пять утра полно народу. «Город, который никогда не спит», да-да-да. Пересекаем мост из Бруклина в Квинс, с видом на Манхэттен. Это ближайший путь к метро. Спускаемся в темень станции, обратно в ночь, вечную ночь метро. Очень быстро подходит поезд Джейсона.

— Господь с тобой, Миша, — неуверенно произносит он. Похоже, из приличия, ему гораздо легче было бы просто сесть в поезд и уехать.

Мы неловко обнимаемся. Два чужих человека, которые так и не узнали друг друга. Поезд трогается, я в последний раз вижу его белую голову. Вижу, как он проходит в центр полупустого вагона и садится на свободное место. Вагоны мелькают мимо меня, я не увижу его больше никогда и не знаю, что по этому поводу чувствовать. Его силуэт в окне выглядел так же, как любого другого в вагоне. Мы бы с ним подружились, пробую уговорить себя, хорошо бы пожили.

Не успеваю подняться по переходу, а на меня уже наваливаются уродливые здания этого района. Мимо них плывет молоденькая мексиканка с ребенком. Она такая красивая, что становится грустно. Вспоминаю, что испытал такое при виде очень крутого негра из гетто. Я отчетливо ощутил тогда, что он живет жизнь, которую у меня бы получилось в лучшем случае выдумать или прочитать в книге. Девушка бредет в нескольких шагах впереди ребенка и рассеянно оглядывает знакомые улицы — с видом туристки за окном прогулочного трамвайчика.