Плохо быть мной

— Бедный Карл, — сочувственно протянул Людвиг. — Сразу видно, что у человека болит душа. Хоть бы нашелся кто-нибудь, кто ее подлечил.

Патриарх ночных улиц Дрейк нагнулся и тихо сказал что-то своим растафарианцам. Те кивнули и неслышно двинули в сторону Первой улицы. Дрейк вновь посмотрел на меня.

— Чувствуешь последние смертоносные уколы подходящей к концу зимы? — спросил он. — Если дать ей жалить достаточно долго, она заморозит твою душу и сделает с ней то же, что сделала у Андерсена с душой мальчика льдинка, попавшая ему в глаз. — Он встал и поманил меня еле заметным движением головы. — Пошли, — прибавил еле слышно и, опираясь на посох, сделал первые шаги в нью-йоркскую ночь.

Я стоял, не веря. Я вспомнил «Черного монаха» Чехова. Глядя в удаляющуюся спину Дрейка, я подумал, что, может, монах, который когда-то являлся Коврину, только что явился и мне. «Он сказал мне следовать за ним!» «Бедный Карл» было последнее, что услышал я, перед тем как устремиться вслед за Дрейком.

Я ускорял шаг, силясь догнать его. Мы шли вровень, при этом он размашистыми шагами все время удалялся от меня. Я держался рядом и не узнавал города. Небоскребы нависали над головой в постоянном движении, меня проносило мимо них, как на карусели. Воздух был расчерчен на клеточки, и в каждой из них танцевало по плакатному чертику. Сгущающаяся темнота наполняла уверенностью, что слова Дрейка про пришельцев внутри нас — реальность.

— Нью-Йорк — он такой… — вяло попробовал я обозначить значительность происходящего. — Я его таким никогда…

— Тихо! — строго поднял он руку вверх, зная лучше меня, что я могу испортить происходящее.

Меня охватило чувство, что мы вроде двух избранников свыше, спущенных на эти улицы. Боковым зрением я поймал его лицо — очень умное, очень выразительное лицо, и на секунду мне померещилось, что это лицо изобрел я сам, что его создало мое воображение.

Дрейк подал мне большую бутыль виски.

— Никогда не пью какую-нибудь муть — чтобы забыться. Пью исключительно для прояснения ума.

Я отпил глоток, вступая в неведомые воды.

— Сколько на улице? — обратился ко мне Дрейк, как к равному.

Это был щекотливый вопрос. Если скажу правду, он пошлет меня куда подальше. Но я вспомнил свою брайтонскую жизнь и решил, что если сошлюсь на нее, то слукавлю лишь частично.

— Три года.

— Хорошо выглядишь. Где базируешься?

Я понял, что заплыл на незнакомую территорию и надо оттуда срочно выбираться.

— Ищу работу, — сказал я.

— Работу? В этом есть какая-то ненависть к себе подобным, вроде меня или моих друзей. Я знаю, что мне нужно, а ты про себя нет. Большая часть людей в этих домах не знает, что им нужно. Сидят, парализованные ужасом или паранойей, по квартирам и следят за маятником часов. Знаешь, что сейчас происходит в этом городе? Все люди в нем замерли и ждут приближения своей смерти. Единственное движение — это мы двое, шагающие по нему. Мир обезвожен ими. Они во всем ищут смысл. А определение ограничивает вещь, делает ее ручной. Такой же уютной, как их квартиры.

— А как они боятся человека! — продолжил он через несколько секунд. — Они обкорнали его, как овцу. Они боятся признать его бешеную необузданность.

— Не уверен, понимаю ли я, о чем ты говоришь, — признался я. — Только все равно — это замечательно.

Дрейк приблизил голову к моему уху.

— Знаешь что? Я открою тебе секрет. Сути у человека нет, — сказал он шепотом. — Все размыто. Этот плакат с чертиками. Пойдет дождь, чертик потечет в другого чертика, другой в третьего, они сольются в капле дождя, и человек превратится в большую каплю. — И уже громко: — Жизнь — это обряд. Ритуальный танец. Искусство — отражение жизни.

— Многое из того, что ты говоришь, находит у меня отклик, — сказал я. — Не люблю, когда слова теряют прямой смысл. Лучше понимать их буквально — тогда легче жить. Больше наивности, вот что я скажу! Наивность спасет мир.

Дрейк засмеялся.

— Прекрасно понимаю, о чем ты. — Он положил руку мне на плечо. — Ты должен остаться со мной. Мы перевернем этот мир. — В его прикосновении чувствовалась нежность сродни отеческой.

Он все чаще поглядывал на небо, становившееся черным. Опять пришли в голову волхвы, звезда: волхв рядом со мной, ведущий меня к младенцу. Привел он, однако, к толстенному бездомному, одиноко восседающему на картонке на Тридцать Четвертой улице. Я был так-этак пьян. Мы уселись прямо на землю напротив толстяка. У него была длинная всклокоченная борода, живот лежал на земле. Более удивительно, что и грудь свисала до земли.

— Ну что, Дрейк, — спросил бородатый. — Забиваешь голову малолетним? Без этого ты не можешь?

Мне не понравилась, как он это сказал. Прежде всего тон.

— Поздравь меня, — переменил он тему. — Ты сейчас разговариваешь с телезвездой.

— Кабельный канал бомжей, которые пахнут особенно плохо?