Плод воображения

Она остановилась, не сводя глаз со стервы, которая представляла собой еще одну неизвестную величину в здешнем уравнении со многими переменными. «Глок» и «ленд ровер» наводили на мысли о том, что она вряд ли считалась с принятыми правилами игры прежде и не станет делать этого в дальнейшем. Ее молчание было эффективным психологическим оружием, действие которого Лада почувствовала уже через несколько секунд.

Почему-то мы предпочитаем слышать хоть что-нибудь даже от палачей и убийц. Что же нам чудится в бессловесности — большая неотвратимость? большая безнадежность? неумолимость бездушного механизма или хищного зверя? А если молчание вызвано простой причиной — немотой, для жертвы нет никакой разницы. Она знает: есть сила, с которой нельзя договориться.

Вот и Лада сказала себе: лучше бы эта сука материлась. Нестор разговаривал даже с выбитыми зубами. Но «сука» общалась с ней исключительно при помощи жестов. Круговое движение стволом означало: «Обойди машину и садись». Как прикажешь, рыбка. Лишь бы оказаться к тебе поближе…

Лада начала забираться на переднее сиденье и тут же увидела у себя между глаз пистолетное дуло, а на заднем плане — улыбку типа «ну-ну, ты же это не всерьез, правда?» Едва заметное движение пальцами левой руки: «Давай сюда». Пришлось отдать сумку со всем содержимым. С огромным сожалением Лада рассталась с отмычкой — какую-то долю секунды ей казалось, что можно рвануться вперед и успеть воткнуть инструмент куда надо (или куда придется), — однако всепонимающая улыбка незнакомки сообщила: «Не дергайся, всё равно не успеешь, ты мне не так уж нужна, пристрелю не задумываясь».

Просто удивительно, сколько оттенков смысла улавливаешь, когда внимание сосредоточено на выражении лица человека, чьим главным аргументом является ствол и десяток крупнокалиберных пуль, каждая из которых способна вышибить тебе мозги…

Неразговорчивая сучка бросила сумку под свое сиденье и подала Ладе знак: «Пристегнись». Та отлично поняла, чем продиктован такой педантизм. Ремень безопасности сильно ограничивал ее в движениях, но делать было нечего. Дождавшись, пока щелкнул замок, женщина в черном (ее бейсболка, майка, джинсы и ботинки были сплошь беспросветно веселого цвета), но отнюдь не в трауре, рванула с места так, что Ладу придавило к спинке кресла.

91. Каплин: «Тебе направо»

Отправляя своих персонажей в преисподнюю или устраивая им ад на земле, он отдавал себе отчет в том, что при этом всегда немного подгонял вымышленный ад под себя. Как, впрочем, и рай, хотя редко кому из его героев удавалось туда попасть, а о том, чтобы задержаться там надолго, даже речи не заходило. Казалось бы, в сущности всё просто. Рай должен быть потерянным — иначе какой же это рай, если нечего вспомнить. Признаки ада тоже просты и понятны: нескончаемая пытка в полной изоляции, неизменность и следующая из нее безнадежность. Когда хоть что-нибудь меняется, появляется надежда — пусть не на спасение, пусть на смерть. Нет ничего хуже агонии, продолжающейся вечно.

Если исходить из этого, до преисподней еще было далеко, а раем представлялась прежняя жизнь. Сказать, что он боялся, значит, ничего не сказать. Страх выдавил из него всё, что мнилось ему неотъемлемой частью его личности, и осталась лишь мякоть отжатого плода — кислая, бесформенная, дерьмообразно плюхавшая внутри при каждом шаге.

До определенного момента потребность развернуться и рвануть назад усиливалась, пока не сделалась почти непреодолимой. Удерживала только тлеющая, как красный сигнал светофора в сплошном тумане, мысль о том, что позади нет ничего, кроме чуждой пустоты, а впереди еще может оказаться хоть что-нибудь. Потом он миновал свою «точку невозвращения», и паника постепенно пошла на спад, но страх никуда не делся, остался нетронутым, как краска на недоступной стороне стеклянного колпака.

Каплин испробовал те маленькие и довольно странные, если посмотреть со стороны, хитрости, которые применял, если пребывание в тесном замкнутом пространстве — например, в кабине лифта — оказывалось неизбежным, но удар по его клаустрофобии, полученный в подземелье, не шел ни в какое сравнение с прежними «испытаниями» — то была легкая щекотка на периферии сознания, подкрадывающийся на кошачьих лапках кошмар, так ни разу и не закончившийся вонзенными в мозг и в глаза когтями…

В конце концов, устав прислушиваться к собственному тяжелому дыханию, он обратил внимание на шорох, который издавало при каждом шаге содержимое врученной ему деревянной коробки. Там, где раньше Каплину чудился перестук костей — то ли настоящих, то ли игральных, — теперь он улавливал сложный ритм, «сдвинутый» относительно его шагов и оттого порождавший иллюзию, будто нечто внутри коробки двигается само по себе, тонко подстраиваясь под чужие движения.