Плод молочая

Так наше общее прошлое распалось с будущим, потому что настоящее будет протекать в разных измерениях, потому что у вас есть друг, друг детства, и он уезжает, а вы остаетесь, и уезжает не на год и не на два, и самое главное, не по своей воле, а в силу необходимости, и вы знаете, что вначале будут письма, возможно, даже пространные, потом — просто открытка — жив, здоров, потом — к Новому году, да и то нерегулярно, потом — так редко, как только позволяет нахлынувшая тоска в третьем часу ночи под аккомпанемент бухающего сердца, — вот тогда вы получите то единственное, что бывает раз в жизни — крик души, или зов, или предсмертный хрип.

Но тогда на вокзале я еще не думал так, а лишь чувствовал, что разорвана логическая связь, нарушено зыбкое равновесие, поставлена точка. Я уже был достаточно мудр в потерях, чтобы питать какие-либо надежды, хотя у меня теплилась иллюзия справедливости — со мной оставалась Анна.

Славкин ковер я выкинул, потому что, когда через месяц зашел в квартиру, он превратился в кокон моли.

Мы покинули перрон и вышли на привокзальную площадь, где кишащая толпа представляла собой яркий пример броуновского движения, и Анна шла рядом, чужая, словно незримо отделившись, словно существовала сама по себе и давала понять, что самое худшее впереди, а это всего лишь прелюдия, проба звука, шарик валидола под язык. Потом она требовательно остановилась и произнесла, глядя куда-то в сторону сухими глазами, то, что копила в себе и придерживала под занавес.

— Знаешь... у меня сегодня трудный день. Встретимся вечером.

— У меня? — спросил я, принимая ложь.

— Нет, на старом месте, — и, порывшись в сумочке, протянула ключ.

И я ловил ее взгляд, впрочем, совершенно безрезультатно. А потом увидел, как эта женщина в строгом деловом костюме, но, отнюдь не доведенным до маразматической простоты строгими правилами, а, напротив, являясь верхом искусной борьбы против крючкотворства, со всякими там штучками типа выточек, клеше, "годе" и прочего, идет по краю дороги, держа одну руку на ремешке сумочки, а другой уверенным движением останавливает первую же машину (пол-улицы наблюдало за ней в этот момент), садится (на мгновение я вижу две ножки, поставленные с уверенностью красивой женщины) и исчезает, уносясь по синеватому шоссе.

И вот тогда я понял, что действительно что-то случилось и это "что-то" имеет непосредственное отношение ко мне и причем достаточно серьезное, раз Анна перенесла разговор на вечер.

И этот вечер наступил.

Вечер наступил, и тень листвы на асфальте от фонарей подрагивала, и от этого чуть кружилась голова, и машины проносились, шурша, по шоссе, а потом разом наваливалась тишина, и было слышно, как гудит город и неоновая реклама над головой, бросающая резкие тени в такт вспышкам. Потом мы входили в тень, и снова кружилась голова, и снова издали нарастал шум и проносились машины, и снова наступала тишина, и только звуки шагов Анны никуда не девались, а рука ее была почти что безжизненна.

Оба мы молчали, потому что и так все было ясно без слов, и я чувствовал: заговори я первым, она не выдержит, заплачет и сдастся, и уже знал, что не удержу ее этим, что все слова сказаны и нужных нет и не может быть.

Потом мы вдруг очутились возле моего дома (у меня даже мелькнула какая-то надежда).

Двор освещался единственным фонарем, и тень под ним была так жирна в настоявшейся тишине, что наталкивала на мысль о нереальности и бренности происходящего, о фальшивости самой ночи и ситуации. Не хватало какого-нибудь знака — луны с полутонами и козлиного топота лукавого, чтобы придать всему этому земную окраску. И тогда женский голос (усталый и смирившийся с самим фактом существования в материальной оболочке) в сердцах выдохнул из открытого окна: "О господи!!!", словно за этим крылось: не только муж-пьяница, но и полжизни, прожитой наперекосяк. И тогда Анна вздрогнула и, освободив руку, вдруг молча пошла вперед в темноту, и я догнал ее и тронул за плечо.

— Не прикасайся ко мне! — выкрикнула она и, сделав резкое движение плечами, побежала.

Я побежал следом и почти нагнал ее. Внезапно она остановилась и, повернувшись ко мне (лицо ее нельзя было назвать тем, что было мне знакомо, лицо, которое не имело аналога в моей памяти — нечто, во что следовало заглядывать, лишь используя щит Персея), выпалила:

— Хорошо! Хорошо! Ты хочешь все узнать! Ты... Ты...

— Анна! — крикнул я и тряхнул ее за плечи.

— Ты хочешь правды?! Так вот твоя правда! — и ткнула себя в грудь. — Подавись! Вот она! Видишь?! Узнаешь?

Она вдруг засмеялась — истерически на высокой ноте.

— Ты объяснишь мне, в чем дело? — спросил я как можно спокойнее, дождавшись, пока последний звук не растворится в вязкой тишине, и взял ее под локоть так, что у нее не оставалось другого выхода, как ответить мне.

Она почти с ненавистью глядела на меня, если этот эпитет подходил для красноречивого взгляда. Лицо ее пылало, и глаза сделались бешеными и стеклянными.

— Я ничего не хочу объяснять, если ты сам не понимаешь! — выкрикнула она еще раз мне в лицо зло и громко.