Плиозавр-45

— Вы уверены? — вдруг обронил Плетнев Американец ответил ему пристальным взглядом.

— Мне бы очень хотелось знать, — заговорил Вивари, — что за Несси нерестится рядом с межконтинентальным кабелем…

— Отлично сказал Жюль Верн, — перебил Дуайнер. — Человек, покоривший океан, есть самый могущественный человек. Переведите, штурман. И хотя я давно не читаю Жюля Верна, в этом с ним совершенно согласен. Такой человек может все. Даже повредить кабель. Наделать много бед.

— Опасен не человек, — тихо заметил Плетнев, — силы, которые за ним стоят. Уж коль вы заговорили о Жюле Верне… Его капитан Немо поставил свои безграничные возможности на службу справедливости. Он помогал тем, кто борется за независимость и свободу.

— Я не очень хорошо помню роман в целом… — с деланным равнодушием отозвался майор и опять уставился на шахматную доску.

— А о том, как использовали океан во зло, есть тоже хорошая книга, — продолжал Леонид Михайлович, — нашего писателя Беляева. Называется «Человек-амфибия». Там нет хэппи-энда, но есть мысль, что зло, какой бы силой, каким бы запасом прочности ни обладало, никогда добра не одолеет.

— А вы знаете, — подхватил Карло Мауэр, — в литературе вообще главное — мысль. Не жизнеописание, не характеры, а мысль, притом мысль воинствующая, отделяющая зерна от плевел, указывающая, за что автор борется, против чего восстает…

— Подобная мысль, — покачал головой Леонид Михайлович, — важна не только в литературе. — Он понял: назревает очередная дискуссия, к которым уже начали привыкать на борту. — Что же касается литературы, то мы тут, ей-богу, плывем, как на «Наутилусе», — есть у нас свой француз Аронакс, и свой шотландец Нед Ленд…

— И свой Немо — капитан Барсуков, — засмеялся американец, но его смех потонул в звуке сирены. «Тревога!» Все бросились к дверям кают-компании.

Из динамиков слышался голос капитана:

— Внимание! Находимся над местом обрыва кабеля. Начинаем донное погружение. Глубина — 320 метров. Водолазам — готовность номер один. Глубоководное погружение с гелиокислородным обеспечением…

В аппаратной, толкая друг друга у окуляров, волновались акустики и связисты. Те, кому здесь не хватило места, сгрудились возле шлюзовальных камер. Было слышно, как мелодично гудят, попискивают приборы. Сергей Баруздин, монтажник-подводник из Новороссийска, еще не сняв шлем, удивленно развел руками. И, едва шлем отвинтили от скафандра, изрек:

— Золотая рыбка приплыла, хвостиком вильнула, яичко упало и разбилось, — но осекся под перекрестными взглядами Дуайнера и Плетнева.

— Странное дело, товарищ командир, — водолаз обращался одновременно и к Барсукову, и к Плетневу — Такое впечатление, что опять работали автогеном.

— Что, рядом опять какие-то следы? — быстро спросил Дуайнер. Плетнев только сдвинул брови.

Баруздин не ответил, принялся разоблачаться. Все с нетерпением ждали, когда он вылезет из скафандра. А он не спеша потер ладонями лицо, оттянул стягивающий шею свитер:

— Тут уж дело не мое… Не знаю, чье… Есть там след, как на том снимке. Я бы сказал, будто дельфин стал на хвост. Пусть ученые смотрят. Снимки мы тоже сделали. Но зачем дельфину кабель?

«Началось всплытие», — раздалось из динамика.

Для команды всплытие всегда в радость. Подняться на простор, глотнуть земного воздуха, увидеть небо…

У выхода на верхнюю палубу матросы тянули шутливый жребий, кому отдраивать люки.

— Все равно на палубу первый выйду я, — весело сказал Вивари.

— Если вы первый, то я непременно второй, — нарочито громко поддержал итальянца Дуайнер.

— Отдраить люки! — прозвучала команда И первым по узкому трапу вверх бросился Вивари. «Температура за бортом плюс двадцать один градус, волнение моря один балл», — доносилось из динамиков.

— Курорт! — зажмурился от удовольствия Баранов и полез по трапу вслед за Вивари, стараясь, однако, не показать своего нетерпения старшим — рядом поднимались Плетнев и Дуайнер.

Дальнейшее пронеслось перед Барановым как ускоренный киноролик. Ботинки Вивари, едва коснувшись палубы, поднялись над ней, в воздухе мелькнуло перевернутое, искаженное ужасом лицо итальянца, потом пролетели беспомощно машущие руки, будто сопротивляющиеся неведомой силе, тянущей куда-то потерявшее волю тело…

Еще миг — громкий всплеск — и тишина.

«Волнение моря — один балл» — снова донеслось снизу.

Поверхность воды равномерно окрасилась красным. Баранов не верил своим глазам… Он что было сил, не помня себя закричал:

— Человек за бортом!

Баранов прыгнул в воду и вскоре обнаружил медленно погружающееся тело.

Итальянца подняли на палубу. Вивари не дышал, глаза закатились. Меж лопаток торчала рукоятка кинжала.

— Не прикасайтесь! — строго прикрикнул врач, когда Баранов протянул руку к кинжалу. — Может быть… — Он быстро произвел осмотр. — Нет, никаких надежд, — заключил он, вытаскивая стальной клинок из бездыханного тела. Вдруг он в изумлении поднес его к глазам. — Боже мой! Мне приходилось видеть такие. В Белоруссии, в детстве, я видел… Это немецкий кинжал Назывался он — «Все для Германии».