Пляска смерти

Прибывают новые посетители. Кто-то встает. Другой занимает освободившееся место у изголовья больного, поднимает его руку, держит в своих. Больной устремляет на него свой остекленевший взор. Проходит несколько минут, прежде чем в нем вспыхивает мимолетная искра.

— Ты никогда прежде не приходил ко мне, — произносит он. — Вот здесь я и живу, мой дорогой. Надо было, чтоб…

Но когда начинают прислушиваться к тому, что он говорит, его коченеющий голос угасает совсем, взгляд уже отрешен от всего, смотрит куда-то вдаль…

Двое из присутствующих спрашивают одновременно:

— Что он хотел?

Друг успокаивает их:

— Да ничего особенного! — И повторяет для других: — Ничего особенного.

Какая-то женщина осторожно высказывает мнение, что на всякий случай надо бы позвать врача. Но с разных сторон раздаются голоса, что это будет лишь бесполезной тратой денег.

— Тебе остается только уповать на бога, братец! — говорит тетушка Нубийя.

Разговоры продолжаются.

Родван вспоминает, как он в другой раз вернулся с улицы домой. Вошел в дверь, остановился. Прислушался. В доме ни звука. С учащенно забившимся сердцем он бросился вперед по коридору. Отец — в окружении посетителей, они молча слушают его. А он с горящими глазами, полными какой-то печальной иронии, говорит с ними неестественно возбужденным голосом. Как будто настал уже тот самый момент, которого он так долго ждал, искал и который, как уже казалось ему, так никогда и не придет, но вот теперь наконец-то пришел, чтобы дать ему возможность сказать то, что давно наболело на сердце.

«Этот момент настал», — подумал Родван, наблюдая за выражением его глаз, которые как магнитом притягивали к себе взоры присутствующих, внемлющих его голосу, произносящему фразу за фразой, в котором, как за траурной завесой, прятались искры усмешки.

— …в страдании, в хаосе души, в самой глубине ее, светил невозможный свет.

Отец замолкает на мгновение. И тут же продолжает:

— Однако это было всего лишь обманчивой надеждой. Бесплодной, насмешливой, противоречивой. Хорошо, что я вовремя понял это. И с тех пор я в постоянном бдении, и все мне стало чуждым, все опостылело. Начиная с самого себя. И вкус к жизни, и отвращение к ней породили во мне желание, даже ужасную жажду смерти. Разве не окружали меня одни только голодранцы, ничтожества, неудачники? Разве я сам не был взращен на этой плесени, из этого хилого цветка человеческой нищеты, такого ничтожного и такого ядовитого, что если бы вдруг кому-то, к несчастью, пришла в голову мысль потрогать его или, как это иногда случается, потрясти, то неизвестно, что могло бы из него выползти. Чему они подвергали себя, на что обрекали себя эти смельчаки, они и сами не предполагали. У них понятия не было, с кем они имеют дело! Нет, ни на какие перемены надеяться нельзя, ничто не изменится, пока человеческое сердце продолжает терпеть всякую нечисть. И тот, кто может похвастаться, что изменил хоть одно сердце, будь то даже его собственное, пусть покажется нам и пусть знает, что он принес пользу большую, чем сам Творец. В ожидании этого дня смиримся с мыслью, что дорожные столбы, на которые собаки задирают лапы, пробегая рядом, чище, чем мы. Первое, что надо сделать, — это плюнуть и еще раз плюнуть в лицо человека… Возможно, это его разбудит.

В глазах его проносятся отблески каких-то опасных воспоминаний. Судорога перекашивает растянутые губы, но улыбки не получается.

— Только одно меня сильно радовало: люди, то ли не разобравшись с первого взгляда, то ли страдая близорукостью, принимали меня за человека отличного от них — за хорошего, доброго, щедрого душой, верного, честного. К этим добродетелям они добавляли еще и интеллигентность и образованность! Это только развивало мою двуличность. Я стал способен, когда хотел, и в самом деле казаться добрым, щедрым, честным и т. д., при этом не преследуя никаких корыстных целей и не имея ни малейшего желания получить какую-то выгоду, не испытывая никаких других чувств, кроме жалости к людям и даже к предметам. Повзрослев, я преодолел все свои желания, свое вожделение воспользоваться чем-то, даже если это было у меня под рукой и ничего мне не стоило… Мне даже доводилось часто спрашивать себя, почему мне дарована была жизнь, ведь я не желал ничего, мне ничего не было от нее нужно. Но если уж я вчера не ответил на этот вопрос, то сегодня и вовсе смешно на него отвечать: мне слишком многое еще надо успеть сделать, разобраться со всем этим злом, чтобы ломать себе голову еще над этим вопросом…

И вдруг, резко меняя тон, он горько зашептал: