Пляска смерти

Рука отодвинулась, с ней ушел успокаивающий запах. Волк попытался прыгнуть за ним, за ним, но другие запахи удержали меня. Леопард, крыса, и что-то еще не мохнатое, не теплое. Ничего, что нам было бы в помощь.

Волк стал когтить мне горло изнутри, будто рвался наружу, расширить хотел, чтобы выбраться. И не мог, не мог, сидел в капкане. Капкан!

Я хотела вскрикнуть, но крик застрял в глотке, вместо него вырвался низкий, траурный вой. Он прорезал гул возбужденных голосов, заставил застыть прижимающие руки, отдался эхом, затихшим во внезапной тишине. И когда эхо затихло, зазвучал другой голос, высокий и сладкий, и третий, более глубокий, на миг слившийся со вторым в торжествующей гармонии. Потом один из них упал на пару октав, нарушив гармонию, но в этом диссонансе была тоже гармония своего рода.

Я ответила им, и на миг наши голоса наполнили воздух вибрирующей музыкой. Прижимающие меня тела соскользнули прочь, запах волка стал ближе. Моего лица коснулась рука, я повернулась к ней, прижалась щекой, ощущая запаховую карту всего, чего эта рука сегодня касалась, но в основе этих запахов был волк. Я попыталась поднять руки, прижаться кожей к коже, но поднялась только одна. Что-то в левом плече сломалось, и эта рука меня не слушалась. Страх пронзил меня раскаленной молнией, я захныкала, и теплая шкура прижалась ко мне ближе. Никогда раньше не знала, что в запах можно завернуться, как в чужую руку. Но сейчас я обняла себя этим запахом, так его вдыхая, что он обволок меня, как объятие.

Продолжая прижимать к себе эту руку, я подняла глаза, вдоль нее, выше, пока не увидела черную рубашку и потом – лицо Клея. Глаза у него были волчьи, и мой волк знал, что это я сделала. Я вызвала волка в нем, и тот ответил.

Кровать рядом с нами шевельнулась. Оторвавшись чуть от руки Клея, чтобы понюхать воздух, я обернулась. Это был Грэхем, но поняла я это сперва носом, а не глазами. Такой был теплый запах, такой чудесный. Здоровой рукой я потянулась к нему, чтобы унести с собой немножко этой теплоты и чуда.

Я коснулась его груди, и только тогда поняла, что он голый. Как будто иерархия моих чувств перевернулась с ног на голову. Обоняние, осязание, зрение – приматы так не думают, так думают собачьи. Мне смутно вспомнился вид гладкого, мускулистого тела Грэхема, но запах от него был свой, правильный. А не одеждой определяется, кто свой и правильный, а кто нет. Однако прикосновение моей руки к теплой твердости голого тела вспугнуло меня, будто неожиданное. Мысли путались.

Я уперлась рукой ему в грудь, чтобы он не подвинулся ближе. Теперь я его видела, а не только смотрела, и видела, что он весьма рад быть при мне голым. А вот это меня разозлило. У меня все болит, мышцы жжет, ноет в таких местах, где вообще ничего не должно ощущаться, а он, понимаете ли, возбуждается оттого, что мы так близко голые. Черт бы его побрал.

Оказалось, что человеческий голос у меня еще есть.

– Нет. – Хрипло прозвучал голос, сорванно, но все-таки различимо. – Нет.

Клодия появилась у изголовья:

– Это я велела ему раздеться, Анита. Тебе нужно как можно больше контакта кожи с кожей.

Я попыталась встряхнуть головой, это оказалось больно. Поэтому я только повторила:

– Нет.

Она опустилась рядом с кроватью на колени, глядя на меня молящими глазами. Таких я у нее никогда не видела.

– Анита, других волков у нас здесь просто нет. Не осложняй жизнь.

Я проглотила слюну – с болью, будто что-то сорвано в горле, что не сразу заживет.

– Нет.

Перед Клодией возник Жан-Клод:

– Ma petite, прошу тебя, не будь упрямой. Хоть сейчас не будь.

Я посмотрела на него, морща лоб. Я чего-то не поняла? Чего-то не знаю? Чего-то. Чего-то важного, судя по выражению из лиц, но я просто не хотела, чтобы голое эрегированное тело Грэхема прижималось ко мне, когда я голая. Не хотела заниматься с ним сексом, а если мы окажемся голые в кровати, шансы на это возрастут. Да, у меня все болит, и ardeur накормлен по горло, но – считайте меня параноиком, – рисковать я не хотела. Ради ошметков моей нравственности я не хотела, чтобы Грэхем включился в соревнование будущих отцов. Более всего прочего это удержало мою руку выпрямленной и заставило губы снова сказать «нет».

– Ты не понимаешь, – сказала Клодия. – Это еще не кончилось.

– Что не кончилось? – сумела спросить я глубоким, не своим голосом, и тут сообразила. Волк решил, что ему помогают, помогают выйти, что стая поможет ему освободиться из этой тюрьмы, но я отодвинула ощущение других волков. Я отказала им в праве окутывать меня ощущением и ароматом волчьей шкуры, и мой волк снова стал вырваться – на свободу и к ним.

И рука моя потеряла жесткость – со всем остальным телом вместе. Я стала извиваться на кровати, как мешок со змеями, мышцы и сухожилия дергались так, что должны были разорвать меня. Кожа должна была лопнуть, и я почти хотела этого, хотела, чтобы волк этот вырвался из меня, чтобы перестал делать мне так больно. Я раньше думала, что этот волк – я; теперь я думала, что он хочет убить меня.