Плещеев

Зная изумительную проницательность Николая Гавриловича, его нетерпимость к малейшему краснобайству — а Костомаров как раз был весьма склонен к пустой болтовне, — Плещеев не мог и мысли допустить о тесном сближении Костомарова с Чернышевским.

Сближения особого и не было, но, видимо, Костомаров и на Чернышевского произвел не совсем отталкивающее впечатление, и впоследствии Алексею Николаевичу стало известно, что Чернышевский даже помогал Костомарову материально, устроил его на должность преподавателя в кадетском корпусе и обещал опубликовать в «Современнике» стихи; узнал впоследствии Плещеев, что и М. Л. Михайлов тоже был арестован по доносу Костомарова.

В связи с возникшей «историей» письма к «Алексею Николаевичу» Плещеев теперь понял и окончательно убедился в том, что следствию нужна хоть какая-нибудь улика, чтобы устроить над Чернышевским нечто вроде «законного» суда, понял, что таких фактических улик нет, и это укрепило в нем малую надежду, что жандармы бессильны учинить расправу над Николаем Гавриловичем.

«О, если бы Николай Гаврилович вышел на свободу! Но ведь эти изверги могут устроить и новую провокацию, если провалились с костомаровской, могут, очень даже могут… Не допустят они невиновности Чернышевского — не для того держат его в крепости второй год…»

С самого Алексея Николаевича взяли подписку, согласно которой он по первому же требованию обязан был незамедлительно явиться в Сенат.

Что означает такая кабальная подписка? Плещеев не исключал и возможности своего ареста, хотя и не чувствовал за собой никакой вины. Да тут дело вовсе и не в доказательстве виновности: правительство решительно настроено «устранить Чернышевского», а вместе с ним, видимо, и тех, кто искренне сочувствовал его деятельностп.

Кроме того, при допросах Плещееву дали понять, что его дальнейшее проживание в Москве становится не совсем желательным, то есть попросту угрожали ссылкой в провинцию. И вернувшись в Москву, Алексей Николаевич долго еще не верил, что его «забыли».

«Как мне ни хорошо дома, после моей трехнедельной праздной жизни в Петербурге, но мысль, что меня ежечасно могут опять вытребовать, — отравляет мое спокойствие. Пока не кончится это дело, я не могу быть уверенным, что меня оставят в Москве.

А куда будет тяжело и трудно обречь свою бедную семью на жизнь в каком-нибудь захолустье и знать еще вдобавок, что все это — ни за что, ни про что», — сообщает Плещеев П. В. Анненкову 18 октября 1863 года.

«Дело» приближалось к завершению, ибо участь Чернышевского была давно предрешена (следствие хотело создать видимость правосудия, искало и находило новых провокаторов и лжесвидетелей), и 4 мая 1864 года ему был объявлен приговор: четырнадцать лет каторжных работ с последующим поселением в Сибири навсегда «за злоумышление к ниспровержению существующего строя». На этом приговоре государь император Александр II наложил резолюцию в традициях русского самодержавия: «Быть по сему, но с тем, чтобы срок каторжных был сокращен наполовину».

И до Москвы дошел рассказ о так называемой гражданской казни, совершенной над Николаем Гавриловичем 19 мая 1864 года в Петербурге, на Мытнинской площади: в центре площади был сооружен помост-эшафот, выкрашенный черной краской; Чернышевского привезли, когда на площади собралось много народу, особенно учащейся молодежи. С вывеской на труди «Государственный преступник» Чернышевский был возведен на эшафот, поставлен на колени, и над его головой в знак лишения всех прав была переломлена шпага, а затем «государственный преступник» был приведен к столбу и привязан цепями — таков был обряд «гражданской казни». Хорошо хоть, как рассказывают очевидцы, что публика помешала выдержать время обряда «казни»: кто-то бросил к ногам Николая Гавриловича цветы, люди заволновались, стали вслух прощаться с «преступником», и жандармам пришлось спешно увезти арестованного, а на следующий день отправить в Сибирь.

И хотя Алексей Николаевич предполагал такой трагичный финал, все же весть о кощунственной расправе над Чернышевским казалась чудовищной — все же имя Николая Гавриловича, его популярность и авторитет в кругах русской интеллигенции вроде бы могли и уберечь его от столь бесцеремонного надругательства…

Честные люди, дорогой тернистою
К свету идущие твердой стопой,
Волей железною, совестью чистою
Страшны вы злобе людской!

Пусть не сплетает венки вам победные
Горем задавленный, спящий народ. —
Ваши труды не погибнут бесследные;
Доброе семя даст плод.

Сбудутся ваши святые желания,
Хоть не дождаться поры этой вам
И не видать, как все ваши страдания
Здесь отольются врагам… —