Плещеев

Мы чтить тебя привыкли с детских лет,
И дорог нам твой образ благородный;
Ты рано смолк; но в памяти народной
Ты не умрешь, возлюбленный поэт!

Бессмертен тот, чья муза до конца
Добру и красоте по изменяла,
Кто волновать умел людей сердца
И в них будить стремленье к идеалу;

Кто сердцем чист средь пошлости людской,
Средь лжи кто верен правде оставался
И кто берег ревниво светоч свой,
Когда на мир унылый мрак спускался.

И все еще горит нам светоч тот,
Все гений твой пути нам освещает;
Чтоб духом мы не пали средь невзгод,
О красоте и правде он вещает.

Все лучшие порывы посвятить
Отчизне ты зовешь нас из могилы;
В продажный век, век лжи и грубой силы
Зовешь добру и истине служить.

Вот почему, возлюбленный поэт,
Так дорог нам твой образ благородный,
Вот почему неизгладимый свет
Тобой оставлен в памяти народной!

Публика встретила стихотворение тепло, да и друзья-товарищи, сидящие за столом президиума, высказали свое непоказное вроде бы одобрение, но Плещеев понимал, что в некритичном восприятии его стиха «повинен» общий дух праздничности, приподнятости.

По Федор Михайлович Достоевский открыто высказал неудовольствие, назвав стихотворение несколько отвлеченным и риторичным, упрекнув старого друга в чрезмерной приверженности абстрактным всечеловеческим идеалам, которым они оба отдали дань в годы молодости, — Достоевский словно бы хотел продолжить спор, возникший между ними еще год назад на вечере в пользу Литературного фонда. На том вечере, в котором приняли участие, помимо Достоевского и Плещеева, Тургенев, Полонский, Салтыков и Потехин, спор возник стихийно, после того, как Алексей Николаевич под шумные рукоплескания слушателей прочитал свое знаменитое стихотворение «Вперед! без страха и сомненья…» (он читал его последним из выступавших). Тогда Достоевский (самой на вечере прочитал отрывок из «Братьев Карамазовых» — «Исповедь горячего сердца») как раз и сказал Плещееву о том, какими они были наивными и совершенно не понимавшими своего народа, на что Алексей Николаевич пытался возражать. И вот Федор Михайлович в новом стихотворении Плещеева, прочитанном на пушкинском празднике, тоже, видимо, почувствовал дух той юношеской «наивности», коль заговорил об отвлеченности и риторичности…

Слова Достоевского ничуть не показались Плещееву обидными — слишком хорошо знал Алексей Николаевич неумение своего старого друга говорить пустые любезности, — но оставили чувство некоторого огорчения.

Впрочем, Плещеев тоже высказал свое несогласие с некоторыми положениями речи Достоевского, заметив Федору Михайловичу, что тот тоже ушел в отвлеченность, когда толковал о принципах «всечеловечности».

Без малого тридцать лет поддерживали Алексей Николаевич и Федор Михайлович дружеские отношения. На пушкинских торжествах в их дружбе образовалась небольшая трещина — Алексей Николаевич так и не сумел понять всю глубину и необъятность программы Достоевского, высказанной в знаменитой речи. Вместе со своими соратниками по «Отечественным запискам» (Салтыковым, Г. Успенским, Михайловским) Плещеев склонен был считать, что Достоевский зовет «не на ту дорогу», искренне стремился «переубедить» старого друга. Никак не мог постигнуть Алексей Николаевич того, что друг его юности вовсе не нуждается в «переубеждениях», ибо давно и навсегда определился в своем сокровенном служении народной правде.

И совсем не мог предполагать Плещеев, что речь Федора Михайловича на пушкинском празднике окажется своего рода завещанием, что через полгода с небольшим умолкнет живой голос одного из величайших художников.