Пленница былой любви

Стареющая худощавая служанка, испорченные зубы которой удивительно гармонировали с выгоревшей синего цвета чадрой, флегматично выполняла распоряжения Амми Бозорг. На полу кухни она приготовила поднос с чаем, сыром, хлебом и сервировала нам завтрак опять же на полу в холле.

Подавая чай в маленьких стаканчиках, называемых эстаканами и вмещающих не более четверти чашки, обязательно придерживались очередности. Вот и сейчас первым обслужили Муди, единственного присутствующего в этот час мужчину, затем Амми Бозорг, потом меня, а в конце Махтаб.

Чай был крепкий, горячий и очень вкусный. Когда я пробовала его, Амми Бозорг что-то сказала Муди.

– Ты не насыпала в чай сахар, – перевел он.

Я заметила неестественность в его манере говорить. Дома он употребил бы сокращенную форму. Здесь же он избегал ее, выражаясь более формально, как люди, для которых английский является вторым языком. Муди давно уже говорил как коренной американец. Откуда же эта перемена? Я забеспокоилась: не начал ли он снова думать по-персидски?

– Я не хочу сахару. Мне нравится так, – был мой ответ.

– Ты шокировала тетушку, но я пояснил ей, что ты сама достаточно сладкая, поэтому тебе не нужен сахар.

По выражению глубоко посаженных глаз Амми Бозорг легко можно было догадаться, что шутка ей не понравилась. Пить чай без сахара было, видимо, не принято, но меня это не волновало. Я внимательно посмотрела на золовку, и, сделав глоток, попыталась изобразить улыбку на лице.

Хлеб оказался пресный, безвкусный и сухой. К хлебу, как лакомство, подали острый датский сыр.

Мы с Махтаб любили этот сорт, но Амми Бозорг не знала, что его следует хранить с жидкостью, чтобы не улетучился запах. У этого сыра был запах грязных ног. Мы с Махтаб с трудом его проглотили.

После завтрака Маджид вступил со мною в долгую дискуссию. Он был дружески настроен и очень мил, сносно говорил по-английски. Маджид хотел показать нам дворец шаха, а также парк Меллят, где растет трава – большая редкость в Тегеране. Его желанием также было взять нас с собой за покупками.

Мы знали, что со всем этим нужно подождать. Первые дни следует посвятить приему гостей. Родственники и приятели, близкие и издалека хотели увидеть Муди и его семью.

Муди настаивал, чтобы мы сразу же позвонили в Америку. Здесь возникла проблема. Мои сыновья, Джо и Джон, которые жили в Мичигане у моего прежнего мужа, знали, куда мы едем, но они поклялись мне, что будут хранить это в тайне. Мне не хотелось, чтобы узнали мама с папой: они бы беспокоились, а у них и так много других забот, ведь у отца обнаружили опухоль. Я не хотела их еще более беспокоить и сказала только, что едем в Европу.

– Я не хочу говорить им, что мы в Иране, – сказала я.

– Они знают об этом, – заявил Муди. – Я сказал им, куда мы направляемся.

Наконец, фактически с другого полушария, я услышала голос мамы.

– Папа чувствует себя хорошо, – сказала она, – но его мучает химиотерапия.

Потом я призналась ей, что звоню из Тегерана.

– О боже! Как раз этого я и опасалась.

– Не беспокойся, здесь нам хорошо, – солгала я. – Все в порядке. Семнадцатого будем дома.

Я передала трубку Махтаб. Ее глаза заблестели, когда она услышала знакомый голос бабушки. Закончив разговор, я обратилась к Муди:

– Ты обманул меня! Они не знали, что мы здесь.

Он пожал плечами:

– Я говорил им.

Меня охватила паника. Неужели родители не расслышали? Или Муди солгал?

Родственники мужа наплывали волнами, заполняя холл во время обедов или ужинов. Мужчинам при входе подавали домашние пижамы. Они быстро переодевались в соседней комнате и проходили в холл. У Амми Бозорг был под рукой запас цветных платков для женщин, которые удивительно ловко сменяли черные, выходные полотнища на яркие домашние платки, не открывающие при этом ни кусочка запретной части лица.

Визиты проходили за едой и беседами.

Мужчины совершали во время разговоров бесконечные молитвы. Каждый держал в руках четки из пластмассовых или каменных бусинок и перебирал их, произнося тридцать три раза «Аллах акбар».[4]

Если гости приходили утром, изнуряющая церемония ухода начиналась еще до полудня. Переодевшись, они целовались на прощание, а затем медленно продвигались в направлении двери, ни на минуту не умолкая. Затем снова обменивались поцелуями и продвигались немного дальше, разговаривая, крича, обнимаясь. И так полчаса, сорок пять минут, а то и час.

Им, однако, удавалось выйти почти сразу же после полудня, потому что затем наступали часы сиесты, необходимой, учитывая жару и расписание обязательных молитв.

Если гости появлялись к ужину, то задерживались допоздна, потому что мы всегда ждали, когда вернется с работы Баба Наджи, а он никогда не возвращался раньше десяти.

Как правило я не покрывала голову дома, но иногда приходили гости более религиозные, и мне приходилось надевать платок. В один из таких вечеров Амми Бозорг вбежала в нашу спальню, бросила мне черную чадру и буркнула что-то Муди.

– Надень это сейчас же, – распорядился мой муж. – У нас гости. Пришел «господин в тюрбане».

«Господин в тюрбане» – это высший сан мечети.