Пленники

— Чудак ты, Оник! Что за «могила»? Ну, полежим в ящике до ночи, предположим. А ночью выйдем. Крышка ведь открывается! Я скажу Иво, чтобы он поменьше угля насыпал.

— Иво? — переспросил Гарник. — А он не выдаст?

— Что ты говоришь! Иво — свой парень!..

Но сколько времени им придется пробыть в ящике, хватит ли воздуха, поместятся ли они втроем, как быть с едой, как вести себя, если их обнаружат… Кроме того, перед ними стоял очень важный вопрос: как их примут швейцарцы?

— Насколько я знаю, — сказал Оник, — швейцарцы порядочные люди, они всем разрешают въезд в свою страну.

— Ленин долго жил в Швейцарии, — добавил Гарник.

— Словом, — сказал Великанов, хлопнув рукой по колену, — решено! С завтрашнего дня я буду налаживать ящик. Обычно поезда отправляются вечером. А если этот пойдет днем, вам под каким-нибудь предлогом надо не выйти на работу. Тебе, Оник, например, необходимо лечить глаза. Иди к доктору.

Но Оник уже был у него однажды. Этот доктор вместо того, чтобы лечить, начал кричать на него: ты, мол, нарочно это сделал, чтобы не работать, ты растравил глаза табачной водой!..

А глаза болели, надо было хоть на несколько дней освободиться от работы. Но Оник даже не пытался просить об этом, зная, что потребуют бумажку от врача. А врач даже не хотел разговаривать с ним.

В этот день его поставили на другую работу — велели очистить площадку возле машины, которая приводила в движение транспортер. Вокруг машины было рассыпано много угля. Оник работал не торопясь. Отбросив в сторону несколько лопат, он останавливался и вытирал слезившиеся глаза. Здесь никто его не подгонял. Неподалеку работал и Гарник: он отталкивал в конца ленты транспортера нагруженные вагонетки и подкатывал порожние.

До полудня он несколько раз навещал Оника.

— Как дела, брат? — спрашивал он.

И пошутил:

— Знаешь, я долго думал, отчего заболели твои глаза. Наконец догадался!

Оник, насторожившись, глянул на товарища.

— Ты в тот день посмотрел на дочку шеф-быка!..

Гарнику хотелось поднять настроение друга.

Но Оник не откликнулся на шутку.

— Плохо дело мое! Если захочешь недругу зла, пожелай ему мою боль. Прямо ножом режет. А эта мерзкая махина столько пыли поднимает…

Гарник посмотрел на машину.

— Знаешь, мы ведь можем ликвидировать эту пыль.

— Как?!

Гарник не отрывал взгляда от шумно работавшей машины. Вращались зубчатые колеса, вращались маленькие и большие стержни, дробно стучали, приводя в движение прорезиненную ленту с углем. Этот уголь шел на сталелитейные заводы, где враг ковал оружие против Советской Армии, производил танки, пушки и самолеты. А излишки угля отдавал Швейцарии или какой-нибудь’ другой «нейтральной» стране, получая в обмен масло и сыр, чтобы фашистская армия была сыта и еще больше разрушала городов и убивала людей. Они убили его брата… А он и Оник, и все остальные… ведь они помогают врагу творить подлые дела. Враг доверил им эту машину, и они покорно выполняют его волю. А ведь долго ли вывести агрегат из строя — бросить небольшой кусок железа между зубцами и утихнет этот шум, остановятся беспрерывно ползущие ленты, замрет работа шахты.

— Найти бы кусок железа… Небольшой кусок железа!..

Оник понял его. Поморгав больными глазами, произнес медленно:

— Виселица, приятель!

Оба помолчали.

Тяжелой была эта минута. Это была минута, когда в человеке борются две силы, две противостоящие идеи и рождается чистое, светлое пламя подвига.

Да, Гарник предложил крайне опасное дело. Специалисты шахты, без сомнения, будут доискиваться причин аварии, и если догадаются… Как всегда, столкнувшись с какой-нибудь трудной проблемой, Оник прикрывался маской беззаботного балагура.

— Хорошо, если за ноги повесят. Конечно, это будет не легче, чем выдержать восемь палок, бьющих о твою голову. Немецкая палка, приятель, тяжелая! Сукины дети, так били по голове, что она трещала, как барабан.

Оник отошел в сторону и вернулся с куском железа:

— Годится?

— А говоришь, виселица…

— Ну, конечно: за такие штучки непоздоровится. Уходи-ка на свое место. Лучше, чтоб тебя тут никто не видел. Э! А что, если я брошу железо между вон теми зубчатыми колесами?

— Туда и надо бросать.

— Да? Ну, ступай! Что ты тянешь, убирайся-ка!..

Но Гарник медлил: хорошо ли оставлять товарища одного?

Едва заставил он себя уйти к своим вагонеткам. Одна мысль неотступно точила его, приказывала: вернись, вернись, возьми у него железку, брось сам!..

Гарник приступил к работе. Все еще грохотала машина; колеса продолжали бойко крутиться, и не было, казалось, силы, которая смогла бы оборвать это железное, ритмическое дыхание. Но что это? Звук изменился?.. Нет, почудилось… Все, как было, — должно быть, это были звуки ударов собственного сердца: тинг-тинг, тинг-тинг… Сердце стучало с силой, и этот стук отзывался в барабанных перепонках, заглушая все:

— Тинг-тинг, тинг-тинг…

Почему запаздывает Оник? Может быть, он изменил решение, испугался, оставшись один?..

Ровно шумела машина, скрипела лента, а в груди больно колотилось сердце: