Пленник

— Пусть бы лучше Шварц ему мозги кулаком вправил!

— Гони сигарету! — потребовала Фора.

В воздухе поплыл едкий, приторный дым, Тави закашлялся до боли в горле.

— А ну пособи-ка мне, Шварц…

* * *

В голове гудело. Гудело не монотонно, как от включенного вентилятора, а как-то… на разные голоса. Одни кричали, другие шептали, выли пожарной сиреной, отбивали рваный ритм бессмысленных «ахов» и «охов», резали воздух пластами протяжным визгом тормозов, утробно рычали рыком исполинского мотора… Бесчисленные лица плыли, сливаясь в один тысячеглазый лик с оскалом смерти. Гул обретал плоть и отращивал когти, призывно требовал чего-то, сворачивался в животе мотком колючей проволоки, гулял туда-сюда музыкой, в которой не было ни капли гармонии.

— Прекрати орать! — долетело до Тави, точно сквозь толщу асфальта и пленной земли.

— Ты сама виновата, Фора, твоя идея.

— Теперь твой обдолбанный фейри соберет сюда весь квартал.

— Заткни ему рот!

— Он кусается.

— Может, его пристрелить?

— Отстрели себе что-нибудь. Где я возьму еще одного фейри? Мы и этого-то год выслеживали.

Потом их голоса снова слились в бессмысленную сумятицу, а над ее хаотичными переливами, распластав стальные крылья, витал летучий змей Песни. Готовый спикировать вниз и разорвать добычу в клочья.

* * *

Тави очнулся от забытья. Лица чужаков выплыли из темно-лилового тумана. Жуткие, искаженные. Та, что в центре, Фора… Ее отец был лепреконом. Тави знал, хотя и не понимал, откуда. Она родилась в мире смертных, родилась хумом. Человеком. Людям не место в краю фейри. Но ей оставили дар. Маленький дар удачи. Вместе с именем. Шварц — наполовину тролль. Ну, то есть он мог бы быть троллем. Ему подарили силу. А Селфи… Ей досталась красота. Наверное, от какого-то фейри-соблазнителя. Но они хотели больше. Хотели магии. Такой, которую понимали.

Полезной.

Выгодной.

— Развяжите. — Собственные слова тянулись, как прилипшая к ботинку жвачка. — Я сделаю. Магию.

Кто-то из троих опасливо наклонился и разрезал липкую ленту на запястьях. «Держи его на мушке». Тави сунул большой палец в рот и прокусил. До крови. Потом опустил в стакан с водой. Все просто. Вода… это жизнь.

Жидкость в стакане быстро меняла цвет. И запах. Палец щипало. Тави вынул руку. Он знал, что получилось.

Бокал пошел по рукам. Хумы-полуфейри брезгливо кривились, потом изумленно переглядывались, нюхали.

— Виски, — наконец диагностировала Фора. — Отменный односолодовый виски.

Хумы восторженно заорали.

— Несите ему еще! Сразу бадью какую-нибудь несите!

* * *

Они пили порченую воду и ликовали. Травились разбавленным в ней ядом и поздравляли друг друга с успехом. Их лица менялись, с них сползали фарфоровые маски, слетали оковы. Они тоже пленники, понял Тави. Пленники своих амбиций, своих лживых ценностей. Яд освобождает их. Но как надолго? И какой ценой?

Перед ним поставили пятилитровую пластиковую бутылку с помятым донышком.

— Мож-жешь с-делать… ещ-щё к-креп-пче? — заикаясь, проговорил здоровяк. — Как аб-сент?

Тави кивнул. Он не знал, «как аб-сент», но добавить больше яда в воду мог. Уже даже хотел. Пусть пьют.

— Не делай этого, Тави, — прошептала ему в ухо все это время молчавшая Тюнде. — Ты же их убьешь.

— И что? — Тави не понимал. — Если я не убью их, они убьют меня. Или тебя. Я не хочу, чтобы кто-то снова умер оттого, что я ничего не умею.

— Но ты же умеешь. Ты умеешь играть на скрипке.

— Да какой от нее толк?! Я и играю-то не по-настоящему. Меня никто не слышит. Я… только притворяюсь, что играю. И вода танцует сама, я ничего не делаю!

Тюнде положила голову ему на плечо.

— Знаешь, почему не слышат? Потому что ты не хочешь, чтобы тебя услышали. Ты думаешь, что твоя музыка не для людей, они не стоят твоей музыки. Не будь жадиной, озерный Тави! Сыграй. Сыграй для всех.

* * *

Тюнде тихо запела на незнакомом чарующе-мелодичном языке. Ее голос — глубокий и нежный — вторил невидимым струнам невидимой скрипки Тави, вплетался в их мотив, как лилии в венок, кружил вместе с ним в колдовском танце, рассыпался аквамаринами и пламенными опалами, точно послушные струи городского фонтана.

Тави не понимал ни слова, но все же видел, о чем они. Тюнде пела о свободе. О том, как душен плен и как прекрасен летний рассвет, даже когда его никто не видит.

А еще Тави слышал, как бьется сердце пленной воды где-то под домом.

Ржавая шея трубы под раковиной конвульсивно изогнулась — и прямо в потолок ударил фонтан! Свободный, злой, непокорный.

Тюнде пела и смеялась. Тави играл. Пьяные хумы тщетно сражались с обезумевшей стихией, пытались обуздать, поймать, укротить. Но для этого нужно — слышать.

* * *

Тави освободился от последних обрывков липкой ленты и помог Тюнде расправиться с ее узами. Двое из пьяной троицы, отчаявшись совладать с магией фоссегрима, сбежали, едва вода поднялась до пояса. Селфи, плачущая и вымокшая, как свалившаяся в сточный канал кошка, последовала за ними, спасая из затопленного гаража потрепанного плюшевого мишку.

— Видишь? — улыбнулась Тюнде. — Не такая уж она плохая.

— Но нас-то она бросила, — возразил Тави.