Плен

Иван Архипович вздохнул. Сзади шмыгали вагоны трамвая, стрелочница в громадных сапогах шлепала по лужам грязи с ломиком в руках от стрелки до стрелки. Над павильоном сверкали электрические фонари, они вырывали из мрака стены груду рельс, а на них — клочья оборванной одежды, черные ручонки, желтые личики с суровыми морщинами.

Мальчиков было четверо, каждому не более десяти лет. У одного не было ноги, он сидел с края, не поднимая головы, не выпуская костылика из-под плеча. Среди них один, должно быть деревенский мальчик, держался новичком. Маленькое, худенькое его личико, осиянное теплотой синих глаз, рассматривало внимательно товарищей и улыбалось беспрестанно. В зубах у него торчала цигарка, за плечами висела сумка, на голове рваная шапчонка сидела колпачком. Разбитые лапотки на ногах и крошечный кисетик с табаком в руках свидетельствовали о деревне.

Он спросил робко:

— Огонек есть, ребятки?

— А табаку дашь?

— Держи!

Кисет переходил из рук в руки. Маленькие люди, совсем, как взрослые, крутили цигарки, сыпали табак, подбирая с ладони все до последней крупинки, закуривали друг у друга.

Мальчик сказал:

— Согнали с вокзалов. Ночевать негде.

— Ночевай с нами.

— Где?

— У нас подвал есть. А ты откуда?

— Рязанский.

— Побираешься, что ли?

— Маненько побираюсь. А то песни играю.

Все враз пошевелились, осмотрели пришельца с ног до головы. Один сказал серьезно:

— А ну-ка, попытаем тут на остановке!

— А что ж? Я на вокзалах сколько играл.

Они встали и пошли друг за другом одиночками.

Иван Архипович пропустил их мимо себя молча. Они, не замечая его, прошли сурово, но твердо. Они не жались от дождя и сырости, за ними — почувствовал Чугунов вдруг — стояла суровая, жестокая жизнь, голод и холод, но босые ноги их шлепали по грязи уверенно, глаза в электрическом огне сверкали буйной отвагой.

И этой отваги, выброшенной попусту на мостовую, было старому рабочему жаль до слез. Он забыл о трамвае, пошел за маленькими оборванцами. Они разбрелись по углам павильона, стали у косяков, нахлобучив картузики, засунув руки в карманы, прислушиваясь к певцу.

Пассажиры рассматривали маленького артиста, его шапочку колпачком, суму за плечами, разбитые лапотки. Он стоял одиноко на заплеванном асфальте перед толпой. Голос у него срывался, но жесткие слова выплывали из песни с отчетливой звонкостью:

А я д-маль-чон-ка д-си-ро-о-тою
Остался д-горе-е д-го-оре-ва-ать!

Совсем маленький мальчуган бродил между пассажирами с пачкой спичек в руках. Он поднял на Чугунова глаза, шепнул, чтоб не помешать пению:

— А спичек надо?

Иван Архипович взял коробку, заплатил деньги. Крошечный купчик этот скинул с головы картузик, бросил туда пятачок, потряс звенящими монетами и закричал, не скрывая своего торжества:

— Сорок копеек наторговал, ей-право!

Он шел дальше, продавал спички и, получая деньги, вытряхивал их все из картуза, пересчитывал и восторженно доводил до сведения покупателя:

— Скоро полтинник будет!

В павильон шипя вполз вагон. Пассажиры сорвались с мест. Мальчик кончил песню, но шапчонку свою он протянул слишком поздно: вороху шляп, картузов, непромокаемых пальто, остервенело осаждавших вагон, было не до него.

Мальчишки заглянули в шапку артиста, выбрали оттуда деньги и перебрались за угол в другой павильон. И через минуту уже слышал Иван Архипович оттуда:

А я от матерной мо-о-огилы
По-о-шел д-с сумою д-на пл-е-е-чах!

Иван Архипович остановил проходившего мимо оборванца, спросил:

— Слушай, ты не знаешь такого мальчишку — Пыляем звать?

— А тебе зачем?

— Надо.

— Не знаю.

Какая-то старушка в белом шарфике на сморщенной шейке покачала головой:

— Где родители твои?

— Умерли.

— Что ты в приют не идешь?

— Местов нет.

Он проворно ушел, ничего не прося — должно быть все они давно уже уверились в бесполезности обращения к этой толпе запакованных в пальто, пиджачки, юбки и кофточки, запечатанных в них накрепко людей.

— Разве всем напомогаешься? — вздохнула старушка.

Иван Архипович ответил зло:

— Я не видал, чтобы вы хоть одному помогли:

— Дерзкий! — отвернулась старушка от него.

Чугунов встал. Тяжкий, как камни, суровый, как свинцовое небо, набухшее тучами, страшный быт этих маленьких людей стоял перед ним. Он с тоской пошел было к вагону трамвая, как вдруг с передней площадки сошла девочка, огрызаясь назад:

— А тебе жалко? Не у тебя прошу!

— Иди, иди, девочка! — кричал кондуктор.

Иван Архипович загляделся на маленькую нищенку. Косичка у нее жалко болталась на спине, из коротких рукавов заплатанного пальтишка, как восковая свечка, торчала только одна худенькая ручонка — другой рукав болтался на обрубке руки.

— Девочка! — крикнул Чугунов, — девочка!

Она пугливо втянула в плечи маленькую головку в большом нависшем платке, но оглянулась. Чугунов узнал в ней нищенку, которую видел в больнице. Она подошла к нему с протянутой рукой. Иван Архипович схватил ее ручонку.

— Ты помнишь, я в больницу к тебе приходил?

Она, вспоминая, кивнула головой, но промолчала.

— Разве тебя уже выпустили из больницы?