Плен

— Видите ли, ее после смерти матери соседи забрали: в лавки брали с собой, потому что с ребенком без очереди пускают. Кормили за это. Так она по людям и ходила. Попала к нищенке какой-то, та ее по трамваям «работать» научила. Это — милостыньку просить — они тоже работой называют…

Иван Архипович подошел к девочке, посмотрел на ее забинтованную руку, спросил глухо:

— Больно тебе?

— Ничего, потерплю! — ответила она, морщась от почувствованной острее при напоминании боли, — сама виновата.

— А руку… руку-то, — несмело сказал он, — руку-то как же… Жалко тебе?

Нищенка вскинула на него бойкие, озорные глаза:

— А что-то ее жалеть мне? Безрукой мне подавать будут поболее, небось, чем с руками давали? Верно?

Иван Архипович вздрогнул. Огромный поток несчастий, страданий и боли все еще неорганизованной человеческой жизни ошеломлял его. Так вечно взволнованное море ошеломляет каждого, кто впервые озирает его жуткий простор с уютной, сверкающей медью и солнцем палубы. Он оглядел соседние ряды белых подушек, покоивших на себе искаженные ужасом и болью лица, и наклонился к девочке:

— Да, да, верно… — пробормотал он, — и я тоже немножко потом… Помогу тебе. А если моя дочка, моя дочка… Тогда я тебе…

Он не договорил, замахал руками и выбежал из палаты.

— Не ваша? — с любопытством окликнул его милиционер, докуривавший на крыльце папиросу, — а?

Иван Архипович взглянул на него растерянно и тот, понявши, сочувственно кивнул головой и пошел рядом с ним:

— Подождите, может быть, еще будет заявка какая. Найдутся следы. Дайте на всякий случай в газетку объявление — тоже помогает! Я так считаю, что девочка ваша жива и здорова: если бы что случилось — было бы уж известно… А раз известия нет — это уж верьте моему опыту — найдется! Заплуталась, приютил кто-нибудь, задержал… Вот вечером будет дома ваша девочка… Напрасное беспокойство!

Солнце, уличный шум и заботливые слова спутника согрели сердце отца, оживили его мысли. Из них плелась тонкая паутина веселых надежд. Иван Архипович благодарно пожал руку милиционера, точно, цепляясь за нее, он мог вынырнуть из моря несчастий, готовых захлестнуть и его.

Наталье Егоровне не нужно было спрашивать: одного взгляда на мужа достаточно было, чтобы она с новым отчаянием опустила голову.

Иван Архипович рассказал о девочке. Она чуть слышно спросила:

— Но куда же она пойдет из больницы? Двенадцать лет, как Але…

Она едва выговорила имя. Нужно было сейчас что-то делать, куда-то идти, спрашивать, искать, а у нее не поднимались руки и казалось невозможным стоять на ногах, бессильных и мягких, как у набитой ватой куклы.

— Где же Аля? — простонала она.

Как от налетевшего вихря, паутина последней надежды, сплетенной из слышанного за день, разлетелась на клочья. Иван Архипович порывисто встал.

— Надо идти! Надо же идти, узнавать, спрашивать!

Он ушел, шатаясь, и вернулся в полночь.

Из черной ниши ворот, едва лишь он взялся за ручку двери, выскочил оборванный, босоногий, мальчишка. Иван Архипович приостановился. Мальчишка грубо дернул его за рукав:

— Дяденька, ты в этом доме живешь?

— Да.

Черные узенькие глазки ушли под лоб, прячась, как мышенята в норах. Голос мальчишки стал тверже:

— Это здесь у вас пропала девчонка?

— Здесь! — шатнулся Иван Архипович, — здесь…

Мальчишка нагло сказал:

— Ну так проводи меня к этим, чья девчонка. Меня дворник не пустил.

Иван Архипович задохнулся.

— Что ты знаешь о ней? Ты видел ее?

Неожиданный вестник расхохотался и свистнул:

— Так я тебе все и сказал!

— Да ведь это же моя, моя девочка! Ну?

Иван Архипович положил тяжелые свои руки на костлявые плечи мальчишки. Он храбро вынес их тяжесть и буркнул спокойно:

— А скажи фамилию свою!

Иван Архипович не сказал — выкрикнул, едва дыша. Мальчишка удовлетворенно и нагло отодвинулся от Чугунова и, сунув руки в дыры штанов, зиявших на месте карманов, сказал:

— Ага, ну так я знаю, где твоя девчонка!

Глава пятая Измена

Был полдень. Пыляй проснулся от непривычной тишины. Он огляделся — никого из ребят уже не было. Над башней, залитой ураганом ослепительного света, слепя пламенем раскаленного золота, сияло полуденное солнце.

Пыляй равнодушно отвел глаза от голубого простора, расстилавшегося за зубчатым овалом башенных стен, и вздохнул. Он был ослеплен изнутри светом нестерпимо ярчайшим: нужно было только проснуться для того, чтобы ночь с пленницей вспомнилась от конца до начала с резкостью большей, чем привычное солнце над головой.

От солнца, бессонной ночи и вихря бестолковых мыслей у него отяжелела голова. Он не встал, но, катясь по соломе под гору, как тюлень с берега к воде, докатился до углубления в стене, заменявшего ребятам кладовую. Вынув кирпич. Он пошарил в каменной норе и ничего не нашел там, кроме консервной банки с дрянным табаком. Он тупо поглядел на серые опилки махорки и, подумав, засунул руку в кладовую. Бумаги не было, но под руку попался непривычный предмет, и Пыляй с изумлением вытянул его.