Плен в своём Отечестве

– Почти угадали. Ну, не на его место, я же беспартийный. Но начальником он поставил такого дуролома, который мне только что галоши не мыл. И когда я ему ежемесячно так небрежно давал пачечку денег, готов был руки мне целовать. Да, вот там я и начал понимать, за что Петр Петрович ценил деньги. Не за свободу, нет, за власть. Ах, как же кружит голову власть! Понимаете, все продается, на все есть своя цена. Вот встретил одного очень понравившегося мне человека: он знал всех птиц, о каждой мог рассказывать – часами можно было слушать, дивно умел петь, как эти птицы. И все плакался, что уничтожают какой-то островок леса на краю города, где живет множество этих птиц. Я его спрашиваю: «А если бы вы председателем исполкома там были?» «О!» – говорит. Ну, вот я его и назначил председателем этого райисполкома.

– Как так назначили?

– Это вам долго объяснять. За деньги. За деньги назначил. Хотел сделать секретарем райкома, да стажа у него, что ли, не хватило. Хотя и через это можно было проскакать. Но я знал, что долго не задержусь в городе, что Петр Петрович меня заберет. И точно. Через восемь месяцев меня вызывают в Москву на повышение квалификации. И по телефону Петр Петрович мне коротко говорит: назад не вернетесь…

Квалифицировался я недолго. Петр Петрович уже был директором московского ресторанного треста. А я сразу же стал директором районного ресторанного треста. Так началась московская жизнь. Своими ресторанами я мало занимался. Там у меня были свои люди, кого мне Петр Петрович дал, да и сам я научился подбирать нужных и способных. Вот они и работали. А сам я – как и раньше – в помощниках у Петра Петровича был. Главным его помощником. Кассиром, что ли. Потому что через меня, и только через меня, шли деньги.

– Кому?

– Тем, кто командует всем и всеми. Конечно, никаких фамилий я называть не буду – вы их большинство знаете. А некоторых и не знаете, а они были самыми главными, хотя фамилии их нигде и никогда не появлялись.

– Неужели такие большие деньги были?

– Большие. Очень большие. Они как бы стекались маленькими, почти незаметными ручейками, а потом уже соединялись.

– Яков Александрович! Понимаю, что незачем мне вас обо всем расспрашивать. Но ответьте мне на один вопрос: вы говорите, что это все были большие люди, разве они жили уж так плохо? Как во время войны жили – не знаю. А как жили до тридцать седьмого – знаю: ни на каких уровнях начальство не нуждалось ни в чем.

– А они и не нуждались ни в чем! У них было все: прекрасные квартиры, великолепная обстановка – лучшее из трофейного имущества им доставалось, казенная машина со сменными шоферами, а уж о еде и говорить не приходится. Все у них было. Вот денег было им мало. Зарплата жесткая, ну еще кому конвертик дадут. Много разговоров было про эти конверты, но денег там было не так уж много.

– А зачем им нужны были деньги? Да еще большие.

– Вы, Лев Эммануилович, человек из прошлого. Как ушли из ваших двадцатых да начала тридцатых, таким и остались. Вот у вас был очень коротенький перерыв между сроками, съездили в Москву, поработали в провинции. Что вас удивило по сравнению с прошлым?

– Сначала какие-то пустяки. Женщины – партийные работники, а красят губы, носят кольца и сережки в ушах…

Этот длинный, случайно возникший разговор вдруг всколыхнул во мне воспоминание об этом маленьком, совсем коротком эпизоде моей жизни, когда в провинциальном городе мы с женой пробовали сколотить какую ни на есть, а жизнь… Да, поразили меня партийные дамы с крашеными губами и стекляшками в ушах – Рика мне говорила, что не стекляшки это, а бриллианты… Поразило, что старый и всеми уважаемый коммунист глазом не моргнул – предложил мне крупную литературную работу, а потом, назвав мне очень крупный по тем временам гонорар, спросил:

– Вас устраивает размер гонорара?

– О да, безусловно! Очень вам благодарен.

– В договоре будет указан гонорар вдвое больше этого. И эту половину вы отдадите мне.

Сказал так просто и обыденно, как будто речь шла о чем-то само собою разумеющемся. И я согласился. Как соглашался потом на то, чтобы писать лекции лекторам крайкома, писать целые куски в научных диссертациях, писать для других статьи… За моими плечами были уже годы тюрьмы и лагерей, я уже почти вышел из той иллюзорной жизни, какой жил с детства, меня трудно было удивить чем-либо в том, что происходит. Я знал свое безусловное право в поте лица своего добывать хлеб любыми способами, если они не противоречили моим, еще существующим во мне законам совести.

– Вы почувствовали себя в другом мире, да?

– Да. Почувствовал себя в другом мире.

– Это был и для меня другой мир. Совершенно другой, хотя я не был коммунистом, как вы, наверное, не был журналистом, имел очень малое соприкосновение с политикой. Был музыкантом, и все у меня было связано с музыкой. Конечно, прозревать начал еще в Москве, а окончательно зрячим стал во Владивостоке, а еще больше в Москве.

– Так все же, Яков Александрович, зачем этим людям, на которых вы работали, нужны были деньги? Все ведь у них было: богатство, власть.