Плен

Не нужно было быть, впрочем, особенно наблюдательным, чтобы прийти к такому заключению.

Правда, в первые часы своего пребывания в доме со стенами, окнами, дверями и еще множеством разнообразных вещей, назначения которых и применения он не знал, Пыляй был неловок, растерян и неуклюж.

Он справлялся о самых обыкновенных вещах и с изумлением слушал объяснения.

Если бы летаргические сны могли продолжаться сотни лет, то заснувший лет триста назад седовласый боярин, проснувшись к десятой годовщине Октября в одном из многоэтажных домов теперешней Москвы, почувствовал бы себя, вероятно, так же, как чувствовал себя Пыляй, вдруг очутившийся за порогом другого мира, в веселой суматохе другой жизни.

Но ошеломленному боярину, вероятно, не хватило бы и остатка его жизни, для того, чтобы оглядеться кругом и прийти в себя. Пыляй же справился со всем и за те недели, которые ему пришлось пробыть у Чугунова, пока тот хлопотал об определении мальчишки в профессионально-технический детский дом. Пыляй скоро привык к чудесам другого мира. Небольшой хитрости управляться с ножами и вилками он научился уже в приюте. Чистить зубы и мыться оказалось вовсе уж не так трудно.

На второй день он с не меньшей ловкостью, чем обучавшая его девчонка, мог напяливать на уши слуховые трубки радиоприемника, а на третий день он без всякой помощи Али мог разбирать и самый мелкий шрифт в ее книжках.

Через неделю он уже знал комнатный мир, не хуже Али. Тогда, убедив всех, что теперь ему, неузнаваемому, не грозит больше никакая опасность, он вышел на улицу.

В тот год, оставшийся надолго в памяти москвичей, привыкших к всегдашнему туману, дождям, сырости, слякоти, осень была долгой, теплой, сухой и солнечной. До ноября Белый Город стоял в кольце зеленых бульваров, на заре отливавших оранжевым румянцем пожелтевшей, но не спадавшей листвы. Темные осенние ночи падали теплым приветливым мраком на шумные улицы и просвечивали насквозь сиянием электрических фонарей.

В тот год пышные астры на клумбах не никли до первого снега и кровавые георгины расцветали темно-багровыми солнцами в облаках пышной листвы.

Теплые осенние дни были нарядны и приветливы. Пыляй вышел на улицу с робостью человека, который после тяжкой болезни заново должен учиться передвигать ноги.

Но и эта наука далась ему с той же легкостью.

— Сходим на набережную? — предложила Аля.

Пыляй покачал головой:

— После! — Она согласилась.

Ему нужно было еще привыкнуть к улице, к мостовым, к извозчикам, к встречавшимся прохожим, чтобы ничем не выделяться из толпы, не выдать себя неумелым движением. И Китайгородской стене и ее обитателям он хотел бы показаться нисколько не похожим на маленького оборванца, от которого сторонятся барышни с сумочками, при приближении которого кричат лотошники предостерегающе:

— Шарашики!

Они прошли переулками Замоскворечья и вышли на Балчуг.

Вокруг них было то же движение, та же уличная суета и та же равнодушная толпа разноликих людей. На улицах звенели те же трамваи, ревели те же автобусы, тряслись те же извозчики. Витрины магазинов сверкали теми же огнями, выставляли напоказ те же самые нарядные вещи. Дома, окна, двери, улицы, калитки, мостовые — все оставалось таким же, каким было так недавно.

И все-таки это было другой мир, другая жизнь, и Пыляй оглядывался на нее с неменьшим изумлением.

Глава десятая Конец одной повести и начало другой

Сейчас, когда кончается наша повесть, крепостные стены и башни Китай-города освобождены от лавок, сараев и всяких строений, облеплявших их. Четырехсотлетняя пыль, вместе с засохшими травами и корявыми деревцами, с великим трудом росшими из каменных щелей, сброшена с широких стен.

Заново восстановленный белый, каменный массив средневековой стены встает из развалин в своем первоначальном, некогда грозном, виде, с башнями, амбразурами, нишами, глубокими двойными арками и кой-где даже выглядывающими из бойниц древними пушками.

Прекрасное создание Петрока Малого, стряхнув плесень четырех веков, вновь опоясывает Кремль величавым посадом, оглушающим прохожего горластой жизнью торгового люда.

И, пробираясь по узеньким тропинкам, между грудами земли, извести, песку, кирпичей под стеной, смущаемый взглядами оборачивающихся к нам каменщиков, заканчивающих реставрацию этого последнего куска стены, мы в последний раз обходим такие знакомые для моих спутников места.

— Вот бескрышая, круглая. Видите?! — говорит Пыляй, задыхаясь от волнения, — вот мы где жили-то!

Я делаю вид, что внимательно разглядываю башню, в действительности же стараюсь разглядеть его самого. Он не высок для своих лет, но крепок. На лице его есть уже складочки раннего страдания, худобы и усталости, но в движениях, в порывистости чувствуется сила и ловкость. Оживленный воспоминаниями, он то и дело взглядывает черными, матовыми, как угли, глазами на свою спутницу и с детской привязчивостью и взрослой нежностью не выпускает ее руки из своей.