Плен

Да. Да. Пейте кофе! Я какой-то дурацкий пью, без всего. Да, так вот. Вам же про что интересно? Про девятнадцатый век. Но я его не застала. Вот сестренка моя — да. Наташа. Она с девяносто четвертого года. И мы с ней всегда так дружили, несмотря на разницу в возрасте. В Петербурге мы жили, я, конечно, мало что помню, но Наташу помню прямо с первых своих лет. Так мы друг друга любили, дружили. А потом война началась. Наташа тогда была уже взрослая, она тут же в Царское Село, на курсы сестер милосердия, им там княжна Гедройц преподавала — слышали, наверное? Уууу, какая была суровая женщина! Людей резала. И стихи писала под мужским именем. Тогда многие девушки в сестры милосердия подались, особенно когда Александра Федоровна комитеты возглавила. И тоже сама солдатиков перевязывала. А мне что? Я затосковала. Я младше была, меня никуда не пускали. И как только смогла, как мне пятнадцать исполнилось — тут же туда, к Наташе поближе, в царскосельские лазареты. Все боялись, я не смогу, не выдержу, я слабенькая была — а я крепче всех оказалась! Я и перевязывала, и на операциях присутствовала, на самых тяжелых, и все, что еще нужно. Потом мы на нашем военно-санитарном поезде санитарками были… Ой, что я вам расскажу, будет смешно! Я потом только узнала, что на нем тогда же, в шестнадцатом году, поэт Есенин санитаром был, но мы его не знали… Я бы с ним поспорила за все его дальнейшие выступления, скажу честно! Ведь эта его «Снегина» — это я вам доложу, такая подлость! «Он — вы» — не угодно ли??

(вопль с кухни: Бабушка!)

О, видали?! Контролируют. Ну ладно, неважно в самом деле про Есенина. Так вот, удивительное время. Такие горизонты, такие люди — ой! Дома-то мы мало видели интересного, нас держали строго, не пускали никуда. А тут открылось нам… и без внимания не остались. Вернулись мы с войны, счастлииивые! Да-а, как вспомню, прямо в носу кусается. Вернулись мы, а в городе такое делалось, такое… Ой, даже представить противно, передергиваюсь; один вопрос у меня всегда был: зачем кругом сортир разводить? Это ж какое-то прямо недержание: прямо там, где шел, там и… Я понимаю: революция, возмущение масс. Но такого сортира… Да, ну неважно. И тут моя Наташа дочку родила, племянницу мою любимую. Потому что на войне жизнь зарождается. Это, милые мои, надо усвоить. Были бы родители живы, да кабы не события — ой, что бы было! А так… никому дела ни до чего, и слава Богу. Я помню, пришли мы ее записывать, сидит там такая баба страшная, с усищами, комиссар — как, говорит, звать и кто отец? А Наташа так спокойно отвечает: отец у ней — альфонс. И что вы думаете? Баба-комиссар слюнявит карандаш и пишет, как миленькая, в метрике: Альфонсовна. Так мы хохотали…

А дальше что вам сказать… Сначала мы девочку нашу растили и как-то немножко на этом отвлеклись. Вокруг посмотрели только году в тридцатом… И дальше… ох, какое было отвратительное время, прямо вспомнить противно. Мы все жили с Наташей и думали: хоть бы что-нибудь случилось, хоть война, что ль, началась бы. Все лучше, чем так. Жуткое время! И чем дальше, тем хуже, хуже… Вы знаете, если я много болтаю, вы меня поправляйте. Я такая болтушка стала, ужас просто. Мне вон правнуки говорят: бабушка, хорош трепаться. Так что вы меня останавливайте. И, наверное, надо кофе еще. Олечка! Свари им, будь добра.

…Это мы с Наташей, в госпитале. Это мы нашу девочку в школу ведем в первый раз… Это ей десять лет исполняется, торт видите? Я пекла сама! Я прямо гениально пекла и все забыла. Торт со свечками. Десять лет.