Плен

На бегу Гелик выяснял у Полевого подробности. Что-то было странное. Вроде командир дивизии Баев допился до чертей. Только что примчался оттуда обезумевший лейтенантик и, икая, поведал, что комдив заперся у себя и палит из своей дуры куда ни попадя. По людям! Стали к нему ломиться — так он подкараулил, внезапно распахнул дверь и бац! — схватил солдатика и прострелил ему ногу в трех местах, икру, кость не задета — но что это, матушки?!! Солдатика в санчасть, хирург посмотрел — за голову схватился; а Баев у себя окопался, под окошком выстроил троих бойцов, каких поймать сумел, и давай орать команды. А бойцам чего делать прикажешь? Бойцы, кретины, исполняют, а он орет благим матом какую-то ересь с моря-дона: буссоль! угломер! А если кто-то его не слушает, так он прямо по непослушному палит, сука! и орет: «Рота, пли! Залпом!»

* * *

(Но тут скобки, потому что артиллерийская команда… ох, я с детства знаю, что такое артиллерийская команда. Я-то знаю, что никакого «рота, пли!» не бывает.

Прежде чем орудие произведет выстрел, в него должны быть вложены снаряды, поэтому в команде должен быть указан параметр снаряда; далее — каким должен быть огонь — по-орудийно, по-взводно или всей батареей, беглый или с интервалами, а потом самое главное — как должен быть наклонен ствол орудия к горизонту (угломер такой-то) и как должен быть повернут ствол относительно стран света (буссоль такая-то).

Примерно в это же время, пока Гелик воевал под Белым, другой бабушкин друг, Сережа Осташко, командовал на Днепре. Была тяжелейшая операция — форсирование реки, не шуточки. И тут откуда ни возьмись журналисты из «Правды».

— Репортаж с места событий, товарищ старший лейтенант! — восклицал один из них, преданно глядя Сереже в глаза. — Буквально из горячей точки, товарищ старший лейтенант!

Принесла их нелегкая. Но мало того:

— Мы вот что вас хотели попросить, товарищ старший лейтенант! Сегодня, в день праздника, в день рождения великого нашего писателя — Максима Горького! — вы не могли бы — ну… как-то посвятить операцию ему?

— Чего??!

— Ну, то есть как, товарищ старший лейтенант! Ну, вы в команде как-то обозначьте эту важную для всех нас дату! Ну, то есть, что-нибудь там такое: Вперед! За нашего Горького! — Ну как-нибудь так, товарищ старший лейтенант! Чтобы бойцы ваши вдохновились на подвиг именем великого писателя!

Ну и он пальцем у виска покрутил и сказал: ребят, идите отсюда.

И они вроде пошли.

А через пару дней он вдруг заметил, что на него как-то странно поглядывают старшие офицеры — поглядывают и посмеиваются. Потерпел немного, а потом не выдержал и пошел узнавать, в чем дело.

— Ну как, — хохотнув, ответил один, — читали про тебя в «Правде». «Бои на передовой! Бесстрашный старший лейтенант Осташко, срывая голос, кричал своим солдатам: «Рванем, братцы! За нашего Горького! За сердце Данко! За мать и за родину — пли!» Ну и там много еще…

И долго еще Сереже поминали эту статейку — стоило ему появиться в части, офицеры начинали ржать: «А, старший лейтенант Осташко! Который за нашего Горького!»)

* * *

Ну вот. А Баев, окопавшийся в своем прекрасном далеке, вопил что-то именно в этом духе — если не за Горького, то уж точно за родину, за Сталина, рота, огонь — и какие-то бредовые, бредовейшие координаты; а эти олухи под окном у него наложили в штаны, конечно, и покорно, как суслики, всю эту ахинею выполняют. Пальба стоит второй час по всему поселку, на связь комдив не выходит.

Вот что рассказал Гелику Полевой, пока они бежали. Где-то в отдалении заходился в истерике зяблик и вправду слышались выстрелы.

В штабе уже было народу полно, все начальство; и Полевой не преминул, конечно: «А вот, господа, и наш оперативный — оперативности, я бы сказал, фантастической» — старорежимная скотина. Гелик ухом не повел, сразу к аппарату и ну названивать.

И тут ему повезло — сначала телефонист жал на зуммер без конца, а потом что-то проняло, видать, Баева, и он поднял трубку. Пальба стихла. В трубке шли помехи, потом неожиданно свежий и трезвый голос Баева рявкнул:

— Ну?!

— Товарищ комдив, — с налету чуть заикаясь, начал Гелик, — на связи оперативный дежурный…

— А это ты, опермудак! — нежно и с ненавистью протянул Баев. — Тебя-то мне и надо. Вот что, курочка моя. А ну скажи там своему начальству, что я им всем, каждому, персонально — понимаем, да? — пер-со-наль-но! — хер на нос намотаю. Каждому. Записал? Все, адье, мудилка! — и шваркнул трубку, но не на рычаг, а мимо — и тут же опять бешеный вой: «Вперед, парни! За родину! За святое отечество! Не ссать! У нас все штабные ссут, дезертирская мразь! — И опять выстрелы.

Гелик осторожно положил трубку. На него смотрели со всех сторон.

— Ээээ… Ну, он пьяный совсем, — тоже осторожно начал он, — и… ну да. Того. Допился. Пьяный.

— Диагнозы нам твои без надобности, — хмуро произнес начштаба. — Ты скажи, чего он говорит.

— Он говорит… — медленно выговорил Гелик, остро надеясь, что сейчас полоток обрушится или что-нибудь такое. — Он ругается очень… И это, собственно…

— Послушай, лейтенант! — взревел кто-то из угла.