Племянник чародея

– Здесь, – сказала она, и они вынырнули в зелёное сияние леса. – Гляди-ка! И лошадь тут! И мистер Кеттерли! И кебмен! Ну и компания!..

Когда колдунья увидела лес, она побледнела и склонилась лицом к лошадиной гриве. Несомненно, ей стало худо. Дядя дрожал мелкой дрожью. Но лошадь встряхнулась, радостно заржала и успокоилась – впервые с тех пор, как Дигори её увидел. Прижатые уши выпрямились, глаза уже не горели, а мирно сияли.

– Молодчина! – сказал Фрэнк и погладил её. – Понимаешь, что к чему! Так и держи, не горюй.

Лошадь Земляничка сделала самое разумное, что могла: ей очень хотелось пить (оно и понятно), и она направилась к ближайшей луже. Дигори ещё держал колдунью за ногу, а Полли – за руку; Фрэнк гладил лошадь; дрожащий дядя вцепился ему в рукав.

– Быстро! – сказала Полли и посмотрела на Дигори. – Зелёные!..

Так лошадь и не напилась. Очутившись в кромешной тьме, она растерянно заржала, дядя завизжал, Дигори сказал:

– Однако!

– Почему так темно? – удивилась Полли. – Наверное, мы уже там.

– Где-нибудь мы да очутились, – сказал Дигори. – Во всяком случае, я на чём-то стою.

– И я, – сказала Полли. – Почему же так темно? Может, пруд не тот?

– Наверное, это Чарн, – сказал Дигори, – тут ночь.

– Это не Чарн, – сказала королева. – Это пустой мир. Здесь ничего нет.

И впрямь здесь не было ничего, даже звёзд. Стояла такая темень, что никто никого не видел, хоть вообще закрой глаза. Под ногами было что-то холодное, мокрое, вроде земли, но никак не трава. Воздух был сухой, морозный, неподвижный.

– О горе, горе! – вскричала колдунья. – Теперь мне конец. – Голос её, однако, был безжизненно спокоен.

– Не говорите так, моя дорогая!.. – залепетал дядя Эндрью. – Приободритесь. Э-э… любезный… у вас нет бутылочки?.. Мне бы капельку возбуждающего… э… средства…

– Ну, ну! – сказал ровный, добрый голос. – Чего нам жаловаться? Кости целы, и то спасибо. Подумать, как летели – и ничего, вот повезло-то! Если мы свалились в какой раскоп – может, копают станцию подземки, – придут и вытащат нас. Если мы умерли – очень даже может быть! – что ж, приходится. И бояться тут нечего приличному человеку. В море оно и похуже. А пока нам что, споём-ка.

И он запел. Пел он не то деревенскую песню, не то благодарственный гимн жатве, что не совсем подходило к месту, где вряд ли вырос хоть один колос; но больше он ничего не вспомнил. Голос у него был сильный и приятный, дети стали подпевать и приободрились. Дядя и колдунья подпевать не стали.

Пока Дигори пел, кто-то тронул его за локоть, и по запаху бренди, сигар и духов он опознал дядю. Тот осторожно пытался оттащить его от других. Когда они отошли немного, шага на два, дядя зашептал прямо в ухо:

– Скорее, дорогой мой! Надевай кольцо!

Колдунья услышала.

– Только попробуй бежать, ничтожный глупец! – сказала она. – Разве ты забыл, что я слышу мысли? Пускай мальчишка идёт, а ты… если предашь, я отомщу так, как не мстил никто ни в одном из миров.

– Что я, свинья? – сказал Дигори. – Я в таком месте Полли не оставлю… и кебмена тоже, и лошадку.

– Ты плохой и непослушный мальчик, – сказал дядя.

– Тише! – сказал кебмен; и все прислушались.

Далеко во тьме кто-то запел. Трудно было понять, где это, – казалось, пение идёт со всех сторон, даже снизу. Слов не было. Не было и мелодии. Был просто звук, невыразимо прекрасный – такой прекрасный, что Дигори едва мог его вынести. Понравился он и лошади; она заржала примерно так, как заржала бы, если бы после долгих лет нелёгкой городской работы её пустили на луг и она бы увидела, что к ней идёт знакомый и любимый человек с куском сахара в руке.

– Ох и красиво! – сказал кебмен.

И тут случилось два чуда сразу. Во-первых, голосу стало вторить несметное множество голосов – уже не густых, а звонких, серебристых, высоких. Во-вторых, темноту испещрили бесчисленные звёзды. Они появились не постепенно, как бывает летом, а сразу – только что была тьма, и вдруг засветились тысячи звёзд, созвездий и планет, намного более ярких, чем в нашем мире. Если бы чудеса эти случились при вас, вы, как Дигори, подумали бы, что поют звёзды и что к жизни их вызвал тот, кто запел первым.

– Вот это да! – сказал кебмен. – Знал бы, что такое бывает, лучше бы жил.

Первый голос звучал всё громче, всё радостней, другие голоса затихали. Начались прочие чудеса.

Далеко, у самого горизонта, небо посерело, и подул легчайший ветер. Голос всё пел, небо светлело, на нём возникали очертания холмов.