Плеханов

П. Аксельрод обратился к ряду депутатов кантонального совета — социал-демократам и либералам, с просьбой помешать высылке Плеханова. Многие из них поддержали Плеханова. Его вызвали в Бернский федеральный департамент юстиции и допросили о «беспорядках» в Женеве. Поскольку Плеханов смог доказать, что в это время он читал лекции для швейцарских рабочих о материалистическом понимании истории в Школе часового производства, то обвинения были сняты и «наказания» не последовало.

Когда Плеханов сообщил о допросе в Мюнхен, Ленин ому написал: «Дорогой Г. В.! Мы очень и очень рады, что Ваше приключение окончилось благополучно. Ждем Вас: поговорить надо бы о многом и на литературные и на организационные темы…»[47]

Плеханов при малейшей возможности ездил в Мюнхен и в Лондон для встреч с остальными членами редакции.

В конце 1901 года приехал в Мюнхен бежавший из Сибири Лев Дейч. 17 лет он не видел своих друзей. Каторга и ссылка превратили его в старика, но его активность и энтузиазм они не истребили. Друзья были рады возвращению Дейча и стремились включить его в общую работу. Но изменились условия революционной работы, и Дейчу было трудно найти свое место в рядах искровцев.

Когда редколлегия, опасаясь преследований германской полиции, переехала в Лондон, туда поехал и Дейч. Но поручить ему практическую работу по связи с Россией не удалось. Однажды, забыв элементарные правила конспирации, он чуть не раскрыл адрес редколлегии, что погубило бы все дело. Надежда Константиновна спрашивала Засулич:

— Ну, Вера Ивановна, что ж ваш практик-то хваленый, ахнул.

Засулич только разводила руками.

В конце 1901 года В. И. Ленин предложил отметить юбилей Г. В. Плеханова — 25-летие его революционной деятельности. 6 декабря исполнялось четверть века со дня демонстрации у Казанского собора в Петербурге, где Плеханов выступил со своей знаменитой речью. Ленин написал от имени редакции «Искры» и «Зари» приветствие, которое Надежда Константиновна красиво переписала и отправила в Женеву. В приветствии говорилось: «Редакция «Искры» всей душой присоединяется к празднованию 25-летнего юбилея революционной деятельности Г. В. Плеханова. Пусть послужит это празднование к укреплению революционного марксизма, который один только способен руководить всемирной освободительной борьбой пролетариата и противостоять натиску так шумно выступающего под новыми кличками вечно старого оппортунизма. Пусть послужит его празднование к укреплению связи между тысячами молодых русских социал-демократов, отдающих все свои силы тяжелой практической работе, и группой «Освобождение труда», дающей движению столь необходимые для него: громадный запас теоретических знаний, широкий политический кругозор, богатый революционный опыт.

Да здравствует революционная русская, да здравствует международная социал-демократия!»[48]

Юбилей Плеханова отмечался в ряде городов — Берне, Цюрихе, Париже. Особенно торжественно он был отпразднован в Женеве, в присутствии самого юбиляра. В большом зале Гандверка, вмещавшем более тысячи человек, состоялось собрание, на котором присутствовали, кроме русских революционеров и студентов, представители иностранных социалистических партий.

Выступавшие подчеркивали выдающуюся роль юбиляра в революционном рабочем движении России и других стран. Наконец слово предоставили Плеханову. Весь зал разразился долгими аплодисментами.

Но прежде чем привести речь Плеханова в этот, один из самых торжественных дней его жизни, уместно вспомнить, как описывал его внешность и манеру держаться слушавший его в это время Анатолий Васильевич Луначарский: «Те, которым доводилось видеть живого Плеханова, конечно, сохранили представление о доминирующей, на мой взгляд, черте его наружности или, вернее, его головы. Над красивым, несколько барским, нижним этажом высилось самое замечательное в наружности Плеханова: глаза и лоб. Глаза у Плеханова были необычайно красивы прежде всего. Большие, темные, выразительные, они сверкали каким-то необыкновенным огнем. Я редко когда после того видел такие светящиеся глаза… Эти умные, пристальные, исполненные интенсивной жизненности глаза смотрели из-под двух косматых черных бровей, также очень подвижных. Эти брови придавали Плеханову выражение некоторой суровости, как-то не допускали близости с ним. Казалось, что он всегда несколько насуплен, что он смотрит на вас немножко издали, несколько сверху, из-за какой-то завесы, сохраняющей расстояние. А над бровями возвышался мраморный лоб, высокий, широкий, чистый, необыкновенно красивой формы. Впечатление изящества и могущества — и притом именно духовного, в лучшем смысле этого слова, то есть относящегося к области интеллекта, — вот что исходило от Плеханова».

Итак, Плеханов стоял на трибуне и всматривался в притихший зал.